Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию

Эти три фразы можно перевести [на русский][85] так: «Как ко мне пришло письмо? Как птичий пух – на оконное стекло, зимой. В очаге сразу вспыхнула битва всполохов, которая до сих пор еще не утихла». Этот текст входит в серию афоризмов, примерно сгруппированных вокруг общей темы, поэтому его можно обсуждать относительно независимо от других «слов-архипелагов». Он начинается с вопроса о пришествии письма, причем открывается вопросом – Comment me vint l’écriture? – не о том, как «я» пришло к письму, а как письмо пришло к «я». Таким образом, уже сам этот вопрос отвечает: он отвечает на пришествие письма, и его можно понимать так, что он отвечает на пришествие письма, которым пишется этот самый вопрос. Тогда получается, что вопрос: «Как ко мне пришло письмо?» – это вопрос: «Как ко мне пришел именно этот вопрос?» – а вопрос об этом вопросе – сам свой первый ответ. Этот ответ таков: письмо пришло ко мне как вопрос другого, который повторяется здесь и теперь как мой собственный. Мое письмо – реплика его письма, у которого нет другого места и времени, кроме места и времени именно этой реплики. Пришествие письма – это коллизия Моего и Его, раздор между вопросом и ответом, полемос внутри говорения. Это соображение подтверждается и уточняется в следующем предложении – в сравнении, когда вопросительное наречие «comment» повторяется со смещением в почти омофонном «Comme un», «vint» – в «(du)vet», «(éc)riture» – в «vitre», и таким образом, переложением, снова задается вопрос. Притом второе предложение приводит письмо к пишущему, как птичий пух на оконное стекло, зимой. То есть речь идет о прикосновении, быть может, самом неназойливом, самом нежном и, кроме всего прочего, самом маловероятном, поскольку пух птицы теряют не зимой. Форма пришествия письма как прикосновения – то, что Шлегель называет полемикой и, вслед за Кантом, аффектом или аффицированием. И у Шара тоже это аффицирование – не просто прикосновение себя к себе, а прикосновение к тому, чем самость защищает себя от внешнего мира, – к оконному стеклу, и прикосновение кого-то – точнее, чего-то – другого, чего-то, что этот другой потерял, случайно обронил: пухового перышка. «Vitre» и «hiver» воспроизводят риторические элементы поэзии Малларме, а фигура «duvet», «пух», напоминает о том «plume», «пере», что традиционно ассоциируется с письмом вообще. Это клише из рода pars pro toto[86] – перо – через метонимическое смещение смягчается до пуха, и при помощи минимального отклонения от традиции письмо изображается облегченно – как нежное касание, но без потери отсылки к «l’écriture», присутствующей уже в первом вопросе. «Как ко мне пришло письмо?» – на этот вопрос здесь дается такой ответ: письмо пришло ко мне, как приходит оно к поверхности, на которой можно писать и которая меня от него защищает, оно пришло как столкновение с моими границами, а то, что я пишу, не просто отображает это столкновение, но есть процесс его hic et nunc.

Ответ, предоставляемый текстом своему вопросу, есть не что иное, как облегчающий перифраз самого вопроса, заданного другим, еще один вопрос, смещенный по оси соседства [Kontiguitätsachse][87]. Не «я пишу», а «меня пишут», и этот процесс написания «меня» продолжается «encore à présent»[88], еще в том, что здесь написано. Потому ответ, продолжающий вопрос, уже нельзя понимать только как вопрос к пишущему о том, как он стал писателем. В той же степени он и вопрос читателя: «Comment me vint l’écriture?» Ответ в обоих случаях один: когда я читаю, меня пишут, и я – читатель письма другого, которое продолжает писать себя в моем чтении. Как бы эвфемистически Шар ни изображал иноаффицирование письмом, в последнем из трех предложений текста оно внезапно оборачивается самой грозной жестокостью, прикосновение пухового пера передается в очаг и разжигает в нем битву всполохов: «Aussitôt s’éleva dans l’âtre une bataille de tisons», «В очаге сразу вспыхнула битва всполохов»; «âtre» здесь выполняет функцию фонетической трансформации «vitre», а прикосновение пуха к стеклу превращается в биение («battre») битвы («bataille») между головешками в огне. Письмо, легкое прикосновение вопроса другого, становится биением, битвой, пожаром. Осознание опыта «меня пишут» обостряется до «меня запаляют, я горю и сгораю». Читатель, ставший частью этой сцены, поскольку сам автор определен в ней как ее читатель, заражается тем же: его чтение – воспаление, пламя, пожар. Читая, он попадает в пылающую битву, навязанную ему другим – в неизбежном соседстве.