Министерство наивысшего счастья

Он не стал пускаться в более подробные объяснения. Муса похудел, но в остальном изменился не сильно, однако, как это ни странно, он был теперь почти неузнаваем. Он отрастил густую щетину — почти бороду. Глаза одновременно излучали свет и источали тьму, как будто глаза помыли, смыв один цвет, но оставив другой. Зеленовато-карие радужки были обведены черной каймой, которую Тило не помнила. Силуэт Мусы стал размытым, смазанным, нечетким. Он сливался с окружением еще сильнее, чем прежде. Это никак не было связано с коричневым кашмирским пхераном, который свободно свисал с плеч Мусы. Когда он снял с головы шерстяную шапочку, Тило увидела, что его черные волосы изрядно побиты сединой. Он заметил ее взгляд и нервно провел по волосам своими сильными мужицкими пальцами. На сгибе указательного пальца была видна твердая мозоль. Они с Тило были ровесниками. Им было обоим по тридцати одному году.

Молчание между ними то набухало, то спадало, словно мехи аккордеона, играющего мелодию, слышную только им двоим. Он знал, что она знает, что он знает, что она знает. Такое вот было теперь между ними.

Гульрез принес поднос с чаем. С ним Муса тоже был сдержан, но было понятно, что это старое знакомство, почти любовь. Муса называл его Гуль-как, а иногда моут и привез ему ушные капли. Ушные капли сломали лед, как могут ломать лед только ушные капли.

— У него какая-то ушная инфекция, и он очень испуган. Он просто в ужасе, — объяснил Муса.

— У него болят уши? Но мне кажется, что он неплохо себя чувствует.

— Нет, он боится не боли. У него ничего не болит. Он боится, что его застрелят. Он говорит, что стал хуже слышать, и боится, что может не услышать, как ему на блокпосте скажут «стой!». Иногда солдаты позволяют пройти мимо поста и только потом окликают. Так что, если он их не услышит, то…

Гульрез, уловив напряжение (и любовь) в помещении и поняв, что может разрядить обстановку, опустился на колени, положил голову на колени Мусе и подставил ему ухо, похожее на ломоть цветной капусты. Закапав в оба уха капли и заткнув уши кусочками марли, Муса протянул Гульрезу флакон.

— Береги его. Когда меня не будет, попроси ее закапывать тебе в уши, она это сделает, — сказал Муса. — Она — мой друг.

Гульрез, как ни нравилась ему бутылочка с пластиковым носиком, как ни жаждал он добавить ее к своей коллекции в пакете с надписью «Смотри! Купи! Лети!», с готовностью протянул флакончик Тило и лучезарно ей улыбнулся. Теперь это на самом деле была семья — папа-медведь, мама-медведица и маленький медвежонок.

Самым счастливым был медвежонок. На обед он приготовил пять мясных блюд: гуштабу, ристу, марцванган-корму, шами-кебаб и куриное яхни.

— Как много еды… — сказала Тило.

— Говядина, козлятина, курятина, баранина… только рабы могут так много есть, — сказал Муса, накладывая себе в тарелку немилосердную гору мяса. — Наши желудки — это могилы. Кладбища!

Тило не могла поверить, что все это медвежонок приготовил сам, без посторонней помощи.

— Он весь день разговаривал с баклажанами и играл с котятами. Я не видела, чтобы он готовил.

— Должно быть, он все приготовил до твоего приезда. Он чудесный повар. Его отец настоящий профессионал, ваза, из той же деревни, что и Годзилла.

— Почему он здесь и совсем один?

— Он не один. Его окружают любящие глаза, уши и сердца. Но он не может жить в деревне. Для него это слишком опасно. Гуль-как — это тот, кого мы зовем моут — он живет в своем собственном мире, по своим особым правилам. Он немного похож на тебя, — Муса серьезно, без улыбки, посмотрел на Тило.

— Ты хочешь сказать, что он деревенский дурачок? — Тило тоже без улыбки посмотрела Мусе в глаза.

— Я хочу сказать, что он особенный человек, благословенный человек.

— Кто же его благословил? Что за извращенный способ благословения, твою мать?

— Его благословили прекрасной душой. Мы почитаем наших моутов.

Муса уже давно не слышал этого краткого ругательства, тем более от женщины. Оно легонько приземлилось на его стиснутое сердце и пробудило память о том, почему, как и насколько сильно он любил Тило. Он сразу попытался вернуть это воспоминание туда, откуда оно пришло, — в наглухо запертый чулан памяти.