Министр любви [сборник рассказов]

Вечерами из угла доносились печальные звуки «Атиквы».

— Что это у вас всё время скребётся что‑то за шкафом? — как‑то спросил Лисицын.

— Мыши завелись, — скромно ответил Паша — маляр, — что вы хотите — полуподвал…

— Сионизм вас не забудет, — поблагодарил его Рува после ухода полковника.

— Извиняюсь, — поправил Паша, — меня на забудет иудаизм…

Пару раз заходила старуха Молоткова.

— Ты говоришь, что всё енто — хиргизское? — удивлялась она.

— А чьё ж ещё? — спрашивал Паша.

— Не знаю, я у хиргизов на обыске пока не была… А вот у евреев приходилось. И точь в точь такие безделушки у одного видела. Он как раз над свечой молился. А следователь ему по кумполу точно таким подсвечником, как твой хиргизский, дал. Он и отключился…

Лисицын стал захаживать реже, пил один, однажды ввалился в стельку пьяный.

— Киргизы, говоришь, — зло сказал он, — а я вот вчера в синагогу зашёл. И всё это киргизское народное творчество там видел!

— А что, киргиз не может посещать синагогу? — поинтересовался Паша.

— Паша, — строго произнёс Лисицын, — скажи мне прямо, как русский русскому — ты что, к жидам поддался?!

— Упаси Бог, Степан Степанч, — оправдывался Паша, — чего ж тут

еврейского ты увидел? На светильнике таком киргизы барана жарят, звёздочка шестиконечная — символ соколиной охоты, из бокала кумыс пьют…

— Кумыс, — усмехнулся отставник. — Что‑то у тебя крысы под шкафом притихли…

— Мышеловку поставил, — объяснил Паша…

И вдруг евреи перестали приходить. Это было как‑то непривычно и тревожно. Тоня с Пашей никак не могли из‑за этого заснуть. Они всё время ждали звонка, вставали, открывали двери — но никого не было.

— Что это случилось с евреями? — недоумевал Паша, — писать они, что ли, перестали? Или, может, все уже в Палестину укатили?

— Если бы… — вздыхал из‑за шкафа сионист Рува.

Однажды, посреди ночи, Паша оделся, вышел на улицу и долго ловил евреев, умоляя их хоть что‑нибудь принести к нему на хранение. Те шарахались…

И вдруг раздался звонок. Была половина второго. Паша как раз вышел в уборную — и внезапно — дзинь! Он изменил маршрут и радостно побежал открывать. На площадке стояли двое — один явно еврей в каракулевой шапке, второй — курносый.

«— Наверно, тоже еврей», — подумал Паша и вспомнил, что в прошлом году делал ремонт у одного курносого еврея.

Курносый молча достал из кармана бумагу и протянул Паше.

— О тяжёлом положении евреев? — поинтересовался Паша.

Он развернул лист и с трудом — лампочка светила тускло — прочитал: «Ордер на обыск».

Откуда‑то из темноты выплыли понятые — старуха Молоткова и Лисицын.

Еврей с курносым приступили к делу. Первым обнаружили Руву с воспоминаниями Хаима Вейцмана в руках.

— Кто такой? — спросил курносый.

— Киргиз, — ответил Паша.

— Вейцман тоже киргиз? — спросил еврей в каракуле.

— Почему бы и нет, товарищ генерал, — ответил Паша.

— Я — капитан, — сказал еврей и рванул двери шкафа. Оттуда посыпались листки повести о ленинградских евреях.

«— Зачем Бог поселил евреев в Ленинграде, на этом болоте, — прочёл курносый, — в этой колыбели революции?» Кто это написал?!..

— Отвечай! — рявкнул еврей — капитан.

Паша никогда не мог объяснить, почему он это сказал, но слово вылетело из его рта и ударилось, как ему показалось, о лоб Лисицына.

— Я! — сказал Паша — маляр.

— А чего это вас вдруг так евреи заинтересовали? — протянул капитан.

— Потому что я сам еврей! — вдруг произнёс Паша.

Отставника качнуло.

— Валидол! — простонал он.

— Когда это вы успели стать евреем? — спросил курносый. — У нас имеются другие данные.

— Я всегда им был, — сообщил Паша, — я скрывал.

Его несло и ничто на свете не могло остановить.

— Я — марран, мы бежали из Севильи, поселились в Португалии, затем вместе с Абарбанелем переправились в Неаполь, оттуда бежали в Амстердам, — он начитался еврейской литературы и сейчас выкладывал всё, что познал зимними ночами, — потом на Рейн, с Рейна в Польшу и оттуда уже к балтийским берегам, в Питер.

Молоткова раскрыла рот.

— Ну и театр, — пробормотала она, — ну, комедь…

— Товарищ капитан, — обратился Лисицын к еврею в каракуле, — прошу отметить в протоколе — следует немедленно произвести обыск у гражданина Абарбанеля, пока не сбежал!

— Закройте пасть! — попросил капитан.

— Слушаюсь! — Лисицын отдал честь.

Курносый достал из‑за Сталина «Беседующих хасидов».

— О чём беседуют? — строго спросил он.

— О сионизме, — ответил Паша, — о чём же ещё?

— Кто рисовал?

— Я! — Паша развёл руками.

— Вы и живописец?

— Я — самородок, — объяснил Паша, — вундеркинд из Севильи.

«— Струись к Сиону, Иордан, — с выражением прочёл капитан, — Беги вдоль бабушки Рахели…» Ваше?

— Конечно, — ответил Паша. — Стихотворение относится к розовому периоду моего творчества…

Тоня сидела на скрипучем стуле и тихо плакала. За весь обыск она не проронила ни одного слова, не удивилась, не остановила Пашу, не одёрнула.

— Не плачь, Сарра — Энтл, — обратился к ней Паша, не плачь, тайере.

— Валидол! — повторил Лисицын.

— Что, и Тонька — еврейка?! — обалдела старуха Молоткова.