Министр любви [сборник рассказов]

Мне он сломал левую ногу. Правую я просил не трогать. Она у меня толчковая — а в то время я еще частенько прыгал. Это было далеким августом, в солнечный день на Рижском взморье. Отпуск кончался, и мне ужасно не хотелось возвращаться в Ленинград — в сырость, болото. Каждый год где‑то за неделю до отъезда с дачи настроение мое портилось, я не хотел туда, — сначала в школу, которую ненавидел, затем в институт, куда поступил не я, а моя национальность — я хотел в Университет, а мою национальность в тот год брали только в Целлюлозно — бумажный. Потом на завод, который выпускал неизвестно что, — скопище грязи, ругани и вони.

Обычно я покорно уезжал, бросив в море медный пятак, но в тот год сосны не отпускали меня. И дюны не отпускали. И море.

— Не уезжай, — шептало море.

— Пошли их к бениной маме, — пели дюны.

— Как?! — спрашивал я, — подскажите.

Но дюны молчали, и я пошел к Зовше.

— А хицин паровоз! — воскликнул Зовша, — не хочешь уезжать — оставайся. Я каждый год отдыхаю три месяца.

— Как? — спросил я.

— Есть Беркович, — ответил Зовша, — давай окунемся и поедем к нему.

Мы взяли на Турайдас такси и помчались со взморья в Ригу. Сосны стояли по обеим сторонам шоссе. Они знали меня с детства.

— Успеха у Берковича, — желали сосны.

Мы подкатили к Травматологическому институту. Беркович был зав. отделением, очередь к нему вилась по трем этажам. Зовша толкнул меня на носилки.

— А ну, подсобите, — бросил он кому‑то, и мы прошли без очереди.

— Тяжелый случай, — печально объяснил Зовша.

Беркович был высокий, решительный, в революцию он был бы командармом.

— Встаньте, — приказал Беркович и внимательно оглядел меня, — куда не хотите возвращаться?

— В Ленинград, — сказал я.

— М — да, — протянул он, — почему‑то в Ленинград особенно не хотят возвращаться. Тут есть над чем подумать ученым. На сколько хотите продлить пляж и море?

— Недельки на две, — ответил я.

— Что вам делать через две недели в Ленинграде? — спросил Беркович. — Грязь, слякоть, но если вы настаиваете… Он задумался. — Две недели — это палец.

— А что, можно больше? — спросил я.

— Медицина сегодня творит чудеса, — ответил Беркович, — я могу до полугода. Можно и больше — но потом надо переходить на инвалидность.

— Нет, нет, только без инвалидности.

— Тогда три месяца, — сказал он, — в ноябре здесь все равно делать нечего — вода холодная, кафе закрыты. Хотите три?

— Я не против, — сказал я.

— Тогда выбирайте: двойной перелом бедра, тройной голени, открытый плеча, раздробление таза.

— Давайте таз трогать не будем. Руку можно?

— Можно, но она тянет на месяц.

— А щиколотку?

— Послушайте, — сказал Беркович, — вы Тору читали?

— Нет, — сознался я.

— За такие вещи еврею надо ломать голову. Ну так вот — согласно Торе Бог дал нам 235 запретов. Столько же в нашем теле костей.

И любую можно сломать. Если вы решили перебрать все, то мы кончим в среду, а у меня очередь. Подойдите‑ка сюда, — он подвел меня к скелету, — выбирайте! Кости, окрашенные в красный цвет — три месяца, в зеленый — два, один — в голубой.

Мне почему‑то приглянулась левая красная голень.

— Левая так левая, — согласился Беркович и начал накладывать гипс на мою здоровую загорелую ногу…

— И так я буду ходить три месяца? — спросил я.

— К шаббату снимем, — успокоил он, — а пока хромайте, как следует, чтоб видел весь персонал. Держите костыли.

Я скакал минут двадцать, сбивал сестер, повалился на очередь, наступил на главврача.

— Гинук, — сказал Зовша, — не будем переигрывать.

И мы покатили на море.

— Не понимаю, почему ты выбрал ногу, — говорил Зовша, — шея значительно удобней. Я всегда выбираю шею…

Я скакал по пляжу на костылях и был счастлив — в кармане лежал заветный бюллетень.

— В пятницу он мне снимет гипс, — спросил я, — и что потом?

— Технология такая, — ответил Зовша, — после снятия — отдых, загар, морские ванны. В конце третьего месяца Беркович вновь накладывает гипс и снимает его уже перед комиссией. И прощай взморье.

Я стал ждать пятницу. Я сидел на балконе и читал Тору, которую мне дал Зовша.

— Во многой мудрости — много печали, — сказал Зовша, — и умножая знания — мы умножаем скорбь.

— Это к чему? — спросил я.

— Так, — сказал Зовша, — в августе я печален.

Я сидел на балконе, ел чернику с молоком и читал Тору. Тора была с комментариями.

— Каждый еврей, — читал я, — в своей жизни должен выйти из Египта…

Мне вдруг захотелось все бросить и выйти, прямо в гипсе.

— «Я еврей, — подумал я, — мне 23 года и я еще не вышел!»

Нетерпение охватило меня, я не знал, что предпринять. Я налил себе еще один стакан молока с черникой и здесь принесли телеграмму.

Я вообще ненавижу телеграммы. Особенно во время отпуска. Я развернул:

«Срочно явиться доктору Берковичу, среду, 10.00».

Подписи не было.

Я подумал, что Беркович хочет облегчить мою участь и снять гипс чуть раньше, но сейчас я никуда не спешил. Я хотел сидеть и читать Тору.

«— Поеду, как договорились, в пятницу,» — подумал я.

Я читал весь день и всю ночь напролет. На следующее утро под балконом остановился «газик» и из него вышли два мента.

«— За кем бы это?» — подумал я.