Минная гавань

Владимир боялся соболезнований, как боялся бы их какой-нибудь безногий калека при встрече с преуспевающим и здоровым товарищем своим, с которым они когда-то имели равные шансы на счастье. Как ему думалось, личное моряцкое счастье всегда ограничено сроком стоянки корабля у пирса. Остальное — ходовая вахта. Но чем неприютней море, крепче ветер и круче волна, тем сильней тянет к теплу своего дома. И не оттого ли Владимир особенно дорожил этим теплом, что слишком мало ему, бывшему детдомовцу, этого тепла досталось в детстве? Тепло дома — семья. Когда нет семьи, дом превращается в обычную жилплощадь. Недолгим было его счастье… И не мог он теперь не завидовать товарищам хотя бы втайне. Почти у всех были семьи, им было куда торопиться, вернувшись с моря. Каждый из них мог строить вполне доступные житейские планы. Каждый, но не он. И когда механик после обеда пустился в излюбленные рассуждения по поводу тихой семейной жизни «где-нибудь на бережку», Владимир почти с ненавистью посмотрел на него. Но из-за стола не вышел. Он стал прислушиваться к тому, что механик пытался втолковать штурману и что тот старался опровергнуть. Оба они, как во вкусах, так и во внешности, казались прямой противоположностью один другому. Толя Вырин щеголеват, он даже в море неизменно наглажен и выбрит. При его появлении тугой, регенерированный воздух в отсеке насыщается запахом одеколона. Механик же, Илья Фомич, простоват, неповоротлив, сутул. У него крупная, будто вдавленная своей тяжестью в плечи голова и большие, поросшие волосами руки. Помятые брюки его как-то по-посконному небрежно вправлены в порыжелые, точно измазанные глиной сапоги. В то время как механик говорил, на холеном, гладком лице Толи Вырина то и дело появлялась снисходительная улыбка: давай, давай, Фомич, пока я от твоих доводов не оставил пустого места… Он моложе механика лет на пятнадцать и по званию рангом ниже, что ему совсем не мешает к Илье Фомичу относиться запросто и даже покровительственно. Оба они большие приятели.

— Ты вот молодой еще, — убеждал штурмана механик, — к тому же до самой селезенки городской человек, поэтому не можешь понять, что такое запах земли. А я ее, было время, вот этими на тракторе пахал. — Механик показал большие волосатые руки.

— Бедный трактор, — проникновенно говорил Толя, глядя на руки механика, — страшно подумать, что ты этими кувалдами с несчастной машиной делал…

Илья Фомич, не обращая внимания на подначку, допытывался:

— К примеру, куда ты со своей женой ходишь вечером по воскресеньям?

— Да мало ли куда, — отвечал Толя, прося взглядом у Владимира поддержки, — в Дом офицеров, к друзьям или в ресторан.

— В рестора-ан, — укоризненно протянул механик, — а чего бы вам, молодым, почаще в сопки ходить: ты с удочкой часок-другой на озере, а жена с корзиночкой за грибами, за ягодами. Так вот и поймешь, как земля пахнет.

— Много не понюхаешь, Фомич. Кругом зона вечной мерзлоты.

— А отпуск, — не сдавался механик. — Да неужели ты никогда бы не хотел махнуть в какую-нибудь деревеньку, а там — в лес, в поле, на речку…

— Я не идеалист, Фомич. Мне и в Сочи будет неплохо.

— Чего ты не видел в этом Сочи? Я вот ни разу не был на юге и не жалею. Как выйду на пенсию, махну в родные места. Поставлю новый дом, ульи с пчелами заведу, цветы буду выращивать…

— И на базаре по рублевке продавать, — съехидничал Толя. — Ну и кулак же ты, Фомич, будто и коллективизация тебя не коснулась.

— Мели больше, — обиделся механик, — барышником не был и не буду. Что экономный, это да. И порядок во всем люблю. А цветы… на то и цветы. Я их даром отдам — приходи, бери кому надо. Неужели такой я?..

— Нет, не такой, — смилостивился Толя. — Знаю, как получится на самом деле. Никакой ты дом покупать не станешь, и не будет у тебя ни оси́ка, ни гвозди́к. А если даже бы и стал ты «культурным хозяином», все равно бы тоска тебя заела.

— Откуда у тебя такая уверенность? Ты что, на картах гадал?

— Знаю, что не получится из тебя пчеловод. Через полгода попросишься на сухогруз или танкер!

— Поживем — увидим, — смущенно пробормотал механик.

— Так вот и бывает, — сказал командир, сворачивая газету, которую делал вид, что читал. — Море, оно по-своему нами распоряжается — не отпускает на пенсию до «деревянного бушлата». Как бы ни противились ему, здесь оно сильнее нас.

Механик вздохнул и ничего на это не ответил. Юрков поднялся и показал Линькову свернутой в трубку газетой на дверь своей каюты:

— Составьте-ка мне, Владимир Егорович, партию в шахматы. Давненько мы с вами шпаги не скрещивали.

Каюта командира по лодочным понятиям роскошно широка: по ней можно расхаживать при необходимости вдоль и даже поперек. Кровать задернута зеленым бархатным пологом, над письменным столом голубоватый светильник разливает приятный, ласкающий глаза свет. Под ногами ковер, всегда заботливо вычищенный вестовым. Когда нет качки, этот уют командирской каюты создает впечатление ничем не нарушаемой, спокойной жизни, будто лодка стоит у пирса и ничто не мешает сойти на берег.