Минная гавань

Игра долго не ладилась. Владимир на этот раз плохо соображал, фигуры на доске передвигал кое-как, безо всякого желания выиграть. Командир нарочно не замечал его промахов и лишь сосредоточенно мурлыкал что-то в усы, постукивая пальцами по столу.

— Куда же вы, — удержал он Владимира от очередного неверного хода. — Мат в два хода. Уберите назад ферзя.

Владимир послушно переставил фигуру на старое место и по-прежнему глядел на доску, ничего не соображая.

Поднявшись, командир принялся расхаживать по каюте, как он любил это делать, когда играл с Владимиром в шахматы. В таких случаях он обдумывал порой не только шахматные комбинации, но и те мысли, которые необходимо было высказать независимо от игры.

— Люблю я, Владимир Егорович, когда мы погружаемся на глубину, — заговорил командир, — кажется, здесь и напряжения, и ответственности больше, а вот на душе как-то спокойней. И вы знаете отчего? — Он интригующе посмотрел на Линькова и продолжил: — Это завораживает подводная тишина. Она — как коварная женщина: ее и желаешь, и опасаешься…

Владимир помолчал, следуя за ходом командирских рассуждений, и спросил:

— Почему вы не женаты, Николай Петрович?

Перестав расхаживать, командир остановился напротив Линькова, изумленно и подозрительно посмотрел на него. Что-то сообразив и смягчившись, повел в сторону бровями и глазами.

— Не знаю… — Николай Петрович таинственно улыбнулся, трогая усы пальцем. — Это неразрешимый для меня вопрос. То ли с годами слишком привередлив стал, то ли настолько предан любви своей единственной, что любая другая казалась бы уже ненастоящей, ложной. — Наклонившись к Линькову, сощурился: — Я догадываюсь, почему вы об этом спросили. Неправильно так думать: если одинок — несчастлив. Тешу себя мыслью, что адмирал Нахимов тоже был холост. Признаюсь, что и эта мысль не всегда спасает, как вспомню, что мог бы вполне дедом стать. Да… моему сыну, останься он в живых, было бы сейчас двадцать лет. Но война… К сожалению, дед без внуков это — всего лишь пожилой человек. У вас все-таки есть дочь. Вы не представляете, Владимир Егорович, как это много.

— Едва ли много, — опечаленно сказал Линьков, — пока больше забот, чем радости.

— Мне бы эти заботы, — грустно признался командир. — Вот парадокс… Вы задумывались над тем, кто из нас двоих в своем несчастье более счастлив и почему?

Линьков отрицательно покачал головой.

— Суть в том, Владимир Егорович, что теперь в жизни вашей дочери как бы продолжается жизнь жены и ваша жизнь. Понимаете, род продолжается… А вот когда обрывается все — действительно страшно.

— Это все относительно, — буркнул Линьков, — все мы смертны.

Командир помедлил и неожиданно спросил:

— А вы задумывались, как могли бы встретить собственную смерть?

— Кто же об этом думает, пока жив?..

— Правильно, — согласился командир, но тут же возразил: — Думать об этом, пожалуй, не надо. Только спросить самого себя однажды стоит. Не из трусости, а чтоб не обмануться. Представьте: вдруг война, вы отправляете ко дну вражеский транспорт, а противолодочные корабли накрывают вашу лодку глубинными бомбами. И вам суждено остаться одному в полузатопленном отсеке. Жизни будет отпущено на столько, пока хватит кислорода. Вот эти самые столько… Пожалуй, никому, как подводникам, не случается погибать на войне, так сказать, в полном здравии. Вообще-то, мы ведь знаем, как умеют умирать русские люди…

Партия в шахматы так и осталась неоконченной. Линькову пора было заступать на вахту.

Ходовые вахты… Сколько их за свою службу пришлось Владимиру отстоять… В жару и в стужу, в шторм и в туман вел он подлодку заданным курсом и в этом находил смысл всей своей моряцкой жизни. Какой бы жестокой ни была к нему судьба, какие бы новые испытания ни посылала ему, Владимир и в мыслях не держал оставить свой корабль. Море было его другом, оно врачевало душевные раны, помогало выстоять в испытаниях.

Дни шли за днями. Давно уже потерян счет боевым тревогам, корабельным учениям и вахтам. Жизнь на подлодке постоянно отвлекала Линькова, требуя его времени, внимания и заботы о подчиненных. Случалось, что о себе и подумать было некогда. В отдалении все, что случилось на берегу, представлялось ему кошмарным сном, к которому не хотелось возвращаться. Его боль, его тоска не стали меньше — просто Владимир стал привыкать к своему новому положению.

В который раз он перебирал в памяти все возможные слова, которые хотела и могла бы сказать ему Лида. Но думалось об этом уже не так тяжело, как прежде. Ему казалось, что он непременно догадается, поймет, какие это слова. Он пытался вспомнить все дорогие и такие родные слова, что говорила ему Лида в самые счастливые минуты их жизни. Думалось, что только так и можно прийти к какой-то догадке. И вполне определенная, ясная мысль пришла самым неожиданным образом…