Минная гавань

Днем Пугачев и Ледорубов большую часть времени проводили на ходовом мостике. Работы обоим хватало. Приходилось то и дело поочередно обходить боевые посты, проверять, как матросы несли ходовую вахту. Бортовая качка была настолько изнурительной, что выдерживали ее лишь самые стойкие моряки. Олег Стыков добровольно вызвался отстоять вторую смену за штурвалом, подменив укачавшегося первогодка. Савва Лещихин тоже не сдавался: бледный, измученный, он выбивался из последних сил, помогая боцману Глушко ремонтировать поломавшийся при выборке якоря механический привод шпиля. Труднее всего приходилось мотористам. В машинном отделении воздух прогрелся, будто в знойный летний полдень. Тошнотворное ощущение качки еще более усиливалось дурманом испарявшихся машинных масел и соляра. Моряки сидели у дизелей осоловелыми, как после тяжелого похмелья. Многих тошнило. Но никто из мотористов не попросил у Зубцова подмены раньше положенного времени.

И только Неткачева, казалось, не брали ни качка, ни усталость. Чтобы хоть как-то подбодрить команду, он бродил по отсекам и рисовал с натуры шаржи. И все улыбались, узнавая себя и своих товарищей в забавных рисунках.

К исходу вторых суток плавания море стало успокаиваться. Малахитовые волны теперь катились ровнее, шире. Их вершины стали постепенно округляться, все более сглаживаясь и как бы стекленея.

Приободрились измученные качкой люди. Начали даже по устоявшейся привычке подначивать друг друга, шутить. И Балодису впервые за время похода не пришлось, скрепя сердце, выливать из лагуна за борт наваристый флотский харч.

При подходе к заданному квадрату флагман сбавил обороты винтов. С него дали семафор, и тральщики начали перестраиваться, располагаясь строем «уступа».

Пугачев приказал объявить боевую тревогу. Захар надавил на рычажок замыкателя, и тотчас по всем корабельным отсекам раздался звон колоколов «громкого боя». И ожила палуба, загудела от дружного топота бросившихся к боевым постам матросов.

— Трал к постановке изготовить! — спокойно и твердо произнес Пугачев в микрофон.

На юте все пришло в движение. Минеры в команде были натренированы, как хорошие музыканты в оркестре — каждый в совершенстве знал свою партию. Одни разбирали и готовили оттяжки для буйков, другие соединяли динамометр с ревуном, а третьи готовили ключи, монтажный инструмент.

Одетые в просторные меховые куртки и стеганые ватные штаны, матросы тяжело бухали по палубе сапогами. Ледорубову они напоминали медлительных ручных медвежат, копошившихся у механизмов. Казалось, что тральный расчет работает слишком уж нерасторопно. Захара так и подмывало сойти с мостика и, отбросив условности субординации, самому взяться за дело. Но все его опасения были напрасны. Контрольный секундомер показывал: время, отведенное на подготовку трала, удалось перекрыть.

Перегнувшись через ограждение ходового мостика, Пугачев махнул рукой и громко крикнул:

— Пошел трал!

Подхваченный сильными руками, с ходу полетел за борт оранжевый буй. Всплеснув, он запрыгал на волне, будто случайно оброненный яркий тюльпан.

— Трави правый! — скомандовал Пугачев вахтенному на лебедке.

И потянулась за борт стальная нить контактного трала. Матросы работали все так же, с виду не торопясь: ловко расправляли завитки упругого троса, подкатывали к срезу кормы буйки. Разговаривать в такие минуты не полагалось. Тишину здесь нарушал только шум волны да монотонное постукивание тральной лебедки.

— Ну, как там со временем? — спросил Пугачев Ледорубова, когда трал был поставлен.

— Гляди сам, — Захар протянул ему секундомер, — сработали четко: две секунды в запасе.

Семен улыбнулся и, сбросив меховые рукавицы, удовлетворенно потер широкие ладони.

— Доставай, Захарище, сигареты — погреем душу чуток.

Они закурили, прячась от ветра за ветробойным стеклом.

Началась утомительная и долгая работа по «вспашке» подводной целины. Раскинув щупальца, тралы медленно двигались вслед за кораблями на заданной глубине, подсекая резаками изредка попадавшиеся ржавые минрепы. Покрытые ракушками и тиной шары выпрыгивали на поверхность и угрожающе покачивали на волне рогами взрывателей.

— А помнишь, Захар, как однажды мы с тобой голову тюленя за мину приняли? — спросил Пугачев, усевшись на мостике около тумбы пеленгатора. — Вот было шуму: сыграли «Тревогу», изменили курс, а после командир нам за это врезал…

И Семен засмеялся, добродушно щуря глаза.

— Помню, конечно, — отозвался Ледорубов. — Как такое забудешь! Ты был тогда штурманом, а я — помощником… Что было — то было, а лучше, чтоб и вовсе не было…

Пугачев пристально посмотрел на друга:

— А все-таки ты жалеешь, что белоснежную сорочку с галстуком сменил на засаленный рабочий альпак. Верно говорю?

— Ни в коем случае: этот альпак, — Захар, не вынимая рук из карманов, потряс меховой курткой, — дороже горностаевой мантии. Жалею лишь о том, что поздновато надел его во второй раз. В нем я, по крайней мере, при деле и не ем даром наш просоленный хлеб…