Минни (СИ)

Ты должна понять Рона. Увидев у Стоунхенджа, как вы обнимаетесь со старшим Малфоем, он потом три дня не выходил из своей комнаты. Мы все видели, как ему плохо. Рон не ел, не спал. А однажды, после победы, пропал. Джордж нашёл его в пабе «Хмельной Лепрекон» на Косой Аллее. Рон там здорово набрался. Там он, наверное, кому-нибудь и рассказал, что его девушка теперь на стороне Пожирателей.

И потом, Гермиона, Рон молчит об этом, но Гарри рассказал мне, как Драко Малфой обнимал тебя, когда погиб его отец, а…»

Гермиона закричала от злости. Она выхватила палочку и направила на злосчастный пергамент:

— Инсендио!

Видя, как чёрные клочья кружат по комнате, Гермиона почувствовала, что обида и ярость только разрастаются до невероятных размеров. Боль от двойного предательства пульсировала внутри, как ядовитое облако, которое грозило вот-вот лопнуть. Девушка бросилась вниз по лестнице и выскочила за дверь.

Лу уже восстановил ступени и дорожку из плитняка, и Гермиона нацелилась на неё. Голос волшебницы разносился над склоном криком раненой птицы.

— Инсендио! Инсендио! Инсендио!

Булыжники плавились от высокой температуры извергаемого пламени, и над чёрной замёрзшей землёй нависали серые потёки, будто и камни плакали вместе с ней.

— Тихо, тихо.

Гермиона пришла в себя от мелодичного женского голоса. Нарцисса набросила ей на плечи толстый плед, тепло дыша в ухо.

— Теперь ты знаешь, что я чувствовала, когда Люциус изменял мне с тобой…

* * *

По средам и субботам, укрытые чарами, они гуляли в самом сердце города — на Оружейной площади, где по традиции устраивались шумные ярмарки. Бродили у городской цитадели на проспекте Роже Салангро, где, по рассказам миссис Малфой, когда-то высился старинный замок колдуна Гийома Красного Глаза. На Площади Неизвестного солдата наткнулись на элегантное здание мэрии в стиле фламандского ренессанса с громадной башней-беффруа, напомнившей своей высотой великанов при осаде Хогвартса. А прямо у дверей склонились персонажи скульптуры самого Родена — «Граждане Кале», почти как магглы на уродливом монументе в Атриуме Министерства Магии во время правления Волдеморта.

Они останавливались, чтобы перекусить печёными крабами или угрями в «Histoire ancienne», а в ресторане «Лондонский мост» ели итальянскую пасту и вкуснейшие пироги.

И Гермиона вздрагивала всякий раз, когда казалось, что в толпе мелькнул прохожий с длинными белыми волосами. Сердце болезненно сжималось от глупой надежды.

Больше всего она полюбила прогулки на пляже, за рыбацким городком Курган, у старого форта Рисбен. Здесь пахло отголосками средневековых сражений, и сами камни хранили память о боевых кличах, победных криках и стонах раненых.

Гермиона стояла на берегу, закрыв глаза, и слушала. Ветер в дюнах пел свои дикие песни, будто пастух играл на сиплой свирели, и рвал полы длинного пальто, открывая ноги в тёплых сапогах. Лазурные волны рокотали, набрасываясь на серый песок, и отбегали обратно, ворча и отплёвываясь белой пеной.

Море манило в холодную глубину цвета глаз погибшего колдуна.

Оно призывно шептало искушающим голосом:

— Минни, малышка…

И с каждой ночью становилось всё хуже и хуже.

Гермиона просыпалась оттого, что сжимала в объятьях стёганое одеяло, совсем как в Англии, после того, как провела первую ночь в постели с Люциусом.

А потом начались кошмары.

Поначалу снилось, как Люциус обнимает её, крепко прижимает к себе и шепчет: «Минни, малышка…». И это неповторимое ощущение надёжности в его сильных руках не возмущает, а успокаивает. Дарит эйфорию и… счастье. Пахнет не «Латакией», а старым добрым «Кэвендишем» и шиповником от длинных белых волос. Он раскрывает её губы ласковым, но настойчивым поцелуем, и от восхитительных ощущений подкашиваются ноги.

И вдруг откуда ни возьмись вспыхивает неукротимое пламя и охватывает Люциуса с ног до головы.

Он так страшно кричал в этих снах… Лицо искажалось от дикой боли, исчезая в огне, и вместо него оставался чёрный череп с пустыми глазницами.

Гермиона просыпалась с воплем ужаса, на щеках всё ещё чувствовался смертельный жар, а в комнате витал отвратительный запах жжёной плоти. Она задыхалась от горя и страха.

Вжимаясь в подушку, девушка всхлипывала:

— Люциус… Люциус… Люциус…

И горькие слёзы впитывались в тонкий хлопок наволочки.

Она вскакивала, подбегала к раковине, чтобы умыться, и поднимала взгляд к зеркалу. И оттуда смотрела не Гермиона — Минни.

В одно такое утро она проснулась оттого, что её кто-то тормошил.

— Проснись! Проснись! Хватит орать!