Минос, царь Крита (СИ)

Все потянулись прочь. И только Ариадна не подчинилась, присела на край ложа. "Я же просил Лиэя увезти ее с Крита до моего отъезда!" — мне стоило больших трудов скрыть свое раздражение. Я взял ее маленькую ручку в свою ладонь:

— Сегодня погиб Эгей.

— Последний из узлов, что ты завязал тогда, после смерти Андрогея, — прошептала она.

— Он бросился со стены акрополя, — продолжал я. — Увидел корабль под темным парусом и решил, что это весть о смерти Тесея. Нелепо. Корабль был другой. Тесей наверняка войдет в Пирей под белым парусом. Эгей умер с сердцем, отягченным горем. Страшно думать, что ты пережил любимейшего из своих сыновей. Это я проклял его в те дни, когда бы мне усладило сердце его страдание. А сейчас…

— Ты простил его? — удивленно спросила Ариадна.

— Два девятилетия прошло, — пожал я плечами. — Или ты о Тесее?

— Нет, об его отце, — отозвалась царевна, но по ее враз изменившемуся лицу, я понял, что снова задел незажившую рану, и поспешил перевести разговор на другое:

— Завершили ли жертвоприношение?

Ариадна печально кивнула.

Жаль, что она, жена Диониса, захотела остаться на Крите до моего отплытия на войну. Мне было бы проще, если бы я не видел каждый день ее унылого лица и страдальческого взгляда.

— Говори, — вздохнул я.

— Много недобрых знаков, отец, — отозвалась Ариадна едва слышно. — Я тревожусь за тебя. Мало того, что ты лишился чувств, так и не принеся ни единой жертвы, ветер разметал дым костров: ни Посейдон, ни Зевс не приняли наших даров и молитв. Недобрые знамения не дают мне покоя. Их слишком много. Вчера ночью я видела тебя во сне.

— Твои сновидения, о, жрица Гекаты, — устало усмехнулся я, — никак нельзя оставить без внимания. Что навеяли тебе боги на этот раз?

— Я видела тебя крылатым, отец мой. Крылья острые и черные, как у стрижей или ласточек. Слишком длинные. Ты шел по дворцу, а они задевали пол, заставляя тебя сутулиться, и ты говорил мне: "Видишь, Ариадна, едва у тебя отрастают крылья, ты начинаешь понимать, сколь неуютно с ними на земле". Так, жалуясь, ты поднялся на крышу дворца и легко шагнул вниз. Расправил свои прекрасные и, в то же время, зловещие крылья и устремился ввысь, навстречу закатному солнцу. Ты ликовал, а мое сердце все более и более сжималось от тоски. И я крикнула тебе: "Куда ты, возлюбленный мой отец?! Не оставляй меня!" А ты со смехом ответил: "Не спеши!"

Ариадна помолчала и добавила едва слышно:

— Я проснулась в слезах.

— Слезы во сне, дитя мое, предвещают большую радость наяву, — отмахнулся я беспечно.

Ариадна высвободила запястье и до хруста стиснула пальцы рук. Бросила раздраженно:

— Радость?!!! Отец, сердце чует недоброе. Дурные знамения, тревожные сны…

— Добавь еще в знамения, что Эхекрат разболелся, — отмахнулся я, смеясь.

— Твой банщик Эхекрат? — охнула Ариадна. — Что с ним?

— Страдает животом. Да так сильно, что я повелел призвать врачевателей, опасаясь, не черная ли немочь сразила его. Правда, меня успокоили. Жаль только, что в поход со мной он никак не успеет.

Ариадна нахмурилась.

— И что ты решил?

— Что я могу решить? Не можем же мы задерживать отплытие из-за болезни банщика, — вздохнул я. — Возьму египтянина Хеви. Говорят, он не уступает Эхекрату ни искусством, ни силой рук.

Ариадна нахмурилась:

— Все одно к одному. Богам неугодно это плавание.

— Не надрывай мое сердце, дитя, и не заботься обо мне, — я не сдержал раздражения. — Я — в руках мойр.

Я помолчал, глядя в бледное, перепуганное лицо дочери и добавил:

— И это — сладко. Ступай. Я хочу отдохнуть перед пиром.

Ариадна тяжело вздохнула, но подчинилась…

Я проводил ее взглядом. Разумеется, жрица Гекаты знала, что мы видимся наедине последний раз, и, я надеялся, поняла, почему я так настойчиво старался отослать ее прочь. Из людей, что окружали меня, мне было тяжело прощаться только с Ариадной. И с Лиэем.

Он явился ко мне в покои после пира. Я лежал, притворяясь спящим, в ожидании, когда во дворце стихнет привычная суета. Мне хотелось в последний раз побродить по его залам и переходам, полюбоваться росписями, знакомыми с детства, и, может быть, если хватило бы смелости, спуститься в подвалы, туда, где, по неверным слухам, с незапамятных времен женщины совершали тайные жертвоприношения Бритомартис.

Возмущенный шепот юного Дисавла у входа заставил меня открыть глаза. Раб стоял в дверном проеме, запрещающее раскинув руки:

— Анакт уже спит, о, божественный! Не гневайтесь на меня, но он повелел никого не впускать к нему.

— Может, кто-то и поверит в эту ложь, — небрежно отмахнулся пришедший, властно отстраняя Дисавла, и я узнал голос Лиэя, — только не я. Он и в юности никогда не мог заснуть в эту пору!

Раб вынужден был сдаться. Дионис легко прошел в темноте через малую комнату и уверенно направился прямо ко мне. Притворяться было бесполезно. Я сел на ложе, подтянув колени к подбородку.

— Когда ты сердишься, — Лиэй попытался улыбнуться, — у тебя глаза в темноте сверкают красным — как у моей пантеры.

Он опустился на край ложа.

— Зачем ты пришел? — проворчал я.

— Проститься, — виновато улыбнулся Лиэй. — Я больше не увижу тебя живым.