Минос, царь Крита (СИ)

Милет, как и прочие, оставил угощение и поворотил голову в сторону Сарпедона. Я покосился на него и мне стало боязно за брата. Каково покажется его искусство тому, кто слышал лучшего в Ойкумене песнопевца? Но моего соседа песня растревожила не меньше. Или мне хотелось так думать, потому, что глаза его повлажнели, дыхание стало неровным? А потом он осторожно взял мою руку, погладил кончиками тонких пальцев ладонь и удивился:

— Такая грубая?

Щеки мои залил жаркий румянец. Милет не мог его видеть в сгустившемся полумраке. Но, видимо, почувствовал. Стиснул мою ладонь еще крепче. Рукопожатие у него было мужское, сильное и уверенное. Волосы её чернее мрака ночи. Уста её слаще винограда и фиников. Её зубы выровнены лучше, чем зерна. Они прямее и тверже зарубок кремневого ножа. Груди её стоят торчком на её теле…

Дурман с новой силой ударил мне в голову.

— Пойдём со мной, — выпалил я свистящим шепотом. И закусил губу, испугавшись собственной дерзости. Разве Милет раб, чтобы ему так приказывать? Но он едва слышно прошептал, обжигая мне щеку своим дыханием:

— Я пойду с тобой…

Страсть безраздельно владела мной, и даже это чересчур поспешное согласие не отрезвило меня.

Сарпедон тем временем закончил петь и опустился на своё место. Гости разразились восторженными криками. Я тоже, как во сне, поднялся, начал вместе со всеми хлопать в ладоши, выкликая слова восхищения. Милет тем временем встал с кресла и вышел. С трудом выдержав совсем немного времени, я вслед за ним покинул пирующих.

Никогда прежде у меня не случалось подобной ночи! Я был пьян и не владел собой, потому страсти, обычно жестоко сдерживаемые, вырвались из плена. Милет оказался божественно бесстыден и горяч, как молодой конь. Я ненавидел всех, кто прежде любил моего Милета, и с наслаждением пожинал плоды их уроков, преподанных страстному сыну Аполлона.

Юноша оставил мое ложе лишь на рассвете. Помнится, я, приложив к его груди массивное золотое ожерелье, прошептал:

— Будет чем скрыть следы моих зубов.

И снова припал губами к его шее, укусил нежную кожу, слизнул соленую кровь. Он ничуть не испугался боли, только лениво улыбнулся:

— Ты не думаешь, что льняной панцирь больше подойдет, чтобы прятать следы твоих ласк?

И погладил свой ладный, атлетический торс, без особого смущения оглядывая черные кровоподтеки и ссадины на гладкой, золотисто-смуглой коже.

— Панцирь? — не понял я.

— Я вчера обещал одному бешеному царевичу идти с ним. Разве он не отправляется на войну?

Вот уж чего я не ждал от Милета. Восхищенный его словами, я склонил перед ним голову.

Инпу поскреб задней лапой за ухом. Насколько я знал, у него это означает сомнение.

— Я был искренен, — пробормотал я.

— Знаю. Но искренность — не всегда правда, Минос, — вздохнул шакал. — Ладно. Так что мешает Миносу просто наслаждаться ласками этого замечательного своей красотой и сладостным искусством юноши? Чем отличен он от Дивуносойо, сына Персефоны, и Нергал-иддина?

— Не знаю, — пробормотал я. — Но мы — чужие.

Передернул плечами. Осознать это мне было неприятно.

— Ты ещё не утомился? — заботливо осведомился божественный шакал. — Что-то ты помрачнел.

— Воспоминания, разбуженные тобой, болезненны. Но как пчела собирает мёд с цветов, так и я тороплюсь прикоснуться к твоей мудрости. Не утомлен ли ты болтовнёй смертного, мой божественный собеседник?

Инпу покачал головой:

— Утомляет скука. Ты не похож на египтянина, и потому взвешивать твое сердце — интересно.

— Чем же я отличен от жителей Та-Кемет? — удивился я.

— Ну, хотя бы тем, что начал разговор со своим сердцем с вопроса, кого оно любит. И пока ни разу не упомянул женщину!

Дексифея. (Кносс. За девять лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)

Я рассмеялся, смущенно прикрыв лицо ладонями.

— Женщины вообще недолго задерживаются подле меня. Ну, если это не союз ради власти, как с Парией или Пасифаей.

— Ты сошелся бы с ними ради царства, будь они отвратительны, как Таурт и Эмпуса? — ехидно заметил Инпу.

— Ну, по счастью они обе молоды и красивы, — я пожал плечами. — Нет, конечно, я привязан к Парии. Но иначе, чем к Дивуносойо или Итти-Нергалу. И я почти уверен, что не женился бы на Пасифае, не стань она Верховной жрицей Бритомартис.

— Почему?

— Я могу её уважать, почитать, считаться с ней. Но любить? — меня передернуло, будто я коснулся змеи. Инпу многозначительно улыбнулся и опять поскреб за ухом.

— Зло, что я причинил ей, стоит между нами!

— Пасифая смотрит на случившееся иначе, — заметил Инпу.

— О, знаток душ! Ты желаешь услышать от меня это признание? Я подчиняюсь! — горько воскликнул я. — Причина во мне, а не в ней! Она напоминает мне о моей низости!

Инпу многозначительно промолчал. Я рассеянно опустил пальцы в воду. Отражения звезд заколыхались на черной глади. Некоторое время я смотрел на колыхание воды, потом произнес едва слышно:

— Дексифея, пожалуй, единственная женщина, которая остается моей подругой уже добрую дюжину лет. И с которой мне хорошо.