Минус 273 градуса по Цельсию

9. Покатился снежный ком с горки

Солнце оторвалось от горизонта и, восходя по залившемуся торжеством аквамарина небосклону, хлестало в окно ливнем фотонов. Каким ликованием был наполнен его ливень, какую веселую радость рождал он! К. лежал, проснувшись, не решаясь шевельнуться, – голова привереды лежала у него на груди под ключицей, и этот ее предподъемный сон, овевавший ему кожу легким ветерком ее выдоха, был частью владевшей им радости. А может быть, без него этой радости и вообще бы не было? Солнце било так в его окно каждое утро, но разве же он просыпался в таком ликовании? Безжалостным и бессердечным было оно без привереды, утреннее солнце, будившее его своим сиянием и жаром через плотно закрытые занавески, словно тех и не висело на окне.

Мобильный телефон, лежавший на полу около кровати, забружжал перевернутым на спину майским жуком, готовясь залиться сигнальным звонком будильника. К. метнул к нему вниз руку – не дать разразиться трелью, продлить чудесный сон привереды у себя на плече, нащупал телефон, прервал звонок в момент самого зарождения. Но, как ни осторожен был, движение руки отозвалось шевелением всего тела, – и привереда повела головой из стороны в сторону, отодвинулась от него, оперлась на руки и, припухло-сонно моргая, приподнялась над ним:

– Что, пора? Утро? Вставать? – Вспомнила ночь, вчерашний вечер за столом с родителями на кухне и, ахнув, снова упала ему головой на грудь. – Так мы у тебя?

– У меня, у меня, – с удовольствием, победно отозвался К.

– И мы тут при твоих родителях? – с ужасом прошептала она.

– Но они ничего не слышали, – поторопился успокоить ее К. – Дом старый, стены толстые.

– Нет, правда? – Она хотела поверить.

– Правда, правда, – заверил ее К. – Ужасно толстые. Тут еще мой дед-декан с бабушкой жили.

– А, еще дед с бабушкой. – Это обстоятельство, что дед с бабушкой, почему-то оказало на привереду особое успокаивающее воздействие. – А дедушка был деканом факультета, где теперь ты преподаешь?

– Где теперь я, где я, – подтвердил К.

И все утро потом тема деда-декана и бабушки то и дело возникала у них.

«Тебе кофе в постель или в чашке?» – поднимаясь, пошутил К. старой шуткой, которой, знал он, развлекались в молодости дед-декан с бабушкой. «Крепкий и горячий. Главное, побыстрее», – ответила привереда, несильно и глухо хлопая его ладонью по голой спине, – возможно, как отвечала бабушка дедушке в первые годы их юного брака. Ах, какие другие времена это были, в какой дали остались – вглядывайся туда, ничего не разобрать.

И после, когда привереда шумела душем, а К. заглянул к ней: «Спинку не потереть?» – она вместо ответа спросила из-за занавески: «А ты помнишь их?» – «Кого?» – не понял К. – «Ну деда с бабушкой», – сказала она, как будто они с К. только что о них говорили. – «Конечно, помню, – сказал К. – Мне четырнадцатый год шел, когда они погибли». – «Они погибли?! – ахнула за занавеской привереда. – Ты никогда не рассказывал». – «Да к слову не приходилось», – шутейное настроение, с которым К. заглянул к привереде, пропало. Привереда убавила напор воды, чтобы уменьшить шум душа: «А как это произошло?» – «Давай заканчивай, выходи, не сейчас», – прервал направившийся по неожиданному пути разговор К.

Но привереда не забыла о своем вопросе. Сидели за столом, К. счастливо делал ей бутерброды, подносил, подавал, подливал – кофе, кофе! – привереда попросила: «А есть еще, можно… сырников косихинских? – Осеклась, поняв, какую допустила бестактность, и поправилась смущенно: – Родительских. Родительских сырников». – «Да сколько угодно, – вскочил, полез в холодильник К. – Я думал, они тебе вчера надоели». – «Что ты! Как они могут надоесть, – воскликнула она. И вот, получив сырники себе на тарелку, воздев над ними нож с вилкой, отложила прибор и спросила: – Так что случилось с твоими дедом и бабушкой?»