Минус 273 градуса по Цельсию

– Он не понимает! – Кощей перестал перебирать кнопки несуществующего баяна, расцепил пальцы, повел крутящееся сиденье кресла, в котором сидел, вбок и встал. Кресло его, как и табурет К., тоже было сплетено из блестящих металлических трубок, только, конечно, в отличие от табурета – с теплым кожаным сиденьем. К. не сомневался, что у кресла кожаное сиденье, хотя видел лишь его спинку и ножки на колесиках в проеме между тумбами письменного стола. Не могло же у кощея быть такое же ледяное сиденье, как у табурета. Оттягивая пальто, чтобы крепче держалось на плечах, расставленными в стороны локтями, кощей обошел стол и остановился, не дойдя до К. каких-нибудь двух шагов. – Все понимают – он не понимает! – продолжил кощей свою инвективу, начатую в кресле. – Полагаешь, никто не видит тебя? Думаешь, обведешь всех вокруг пальца? Напрасно думаешь! – Его запавшие острые глаза вперивались в К. с той же беспощадной рентгеновской пронзительностью, что и при прошлой их встрече. – Корчи из себя дурачка! Докорчился уже. Зачем ты здесь, соображаешь? Что тебе твой интеллект подсказывает?

Интеллект К. не подсказывал ему ничего. В одних трусах, в одном то ли полуснятом, то ли полунадетом носке, поправить который недоставало сил, потрясываясь в ознобе на обжигающем холодом табурете… какой интеллект, не было у него сейчас никакого интеллекта.

– Не знаю, чего вы от меня хотите, – сказал он. – Вы это сами знаете?

Словно бы рябь пробежала по мертвому, повторяющему все контуры черепа, пигментированному лицу кощея. Двинулись даже, показалось К., его будто приклеенные к коже головы туго зачесанные назад редкие длинные волосы, как если бы ему мгновенной судорогой свело мышцы темени.

– Мразь! – изошло из безжизненных уст кощея. – Ты думаешь, мразь, тебя – чик и на крест? Нет, мразь, так легко не отделаешься. Мы тебя стерильным сделаем, мы от тебя, пока ты стерильным не станешь, не отступимся. Ты еще стерильней всех будешь!

Такая стылая бесстрастность была в его голосе, что К., и без того сотрясаемого ознобом, овеяло дыханием холода, что уже не раз за последние дни оковывал его ледяным панцирем, – и много же ниже температуры, стоящей в комнате, был этот холод, несравнимо. А и вся обстановка кощеевой комнаты способствовала дыханию того холода: не только табурет и кресло были из блестящих металлических полос и трубок, но и стол, из-за которого встал кощей, тоже был этот белый, зеркально поблескивающий металл, стеллажи с литыми корешками суровых папок на их полках были из сверкающих полос металла, и даже обжигающие своей стерильной белизной стены отделаны металлом: из одной точки внизу исходили и рассекали стены лучами восходящего солнца слепящие глаз ледяным жаром полосы. Беспримесный стиль хай-тек господствовал в обиталище кощея.

– Я у вас здесь, прежде чем стану стерильным, околею. – Помирать – так с музыкой, и К. решил не стесняться. – Вы в пальто, я безо всего. Где моя одежда?

Ничто не переменилось на мертвом лице кощея. Как оно было бесчувственной, ничего не выражающей маской, так ею и осталось. Однако же когда он вновь раскрыл рот, кощей вылущил из себя совсем человечное:

– А холодно? Хотел бы согреться? Не прочь?

– Не прочь, – ответил К.

– Твое желание, – как если бы перефразировал евангельское «ты сказал», коротко ткнул в него пальцем кощей. Руки его наконец ухватили полы пальто крест-накрест – как это было при прошлой их встрече, – и он повел головой, предлагая К. подняться с его голо-железного табурета:

– Идем. Согреешься.

Слезть с табурета оказалось проблемой – мышцы отставали от полученного приказа, до того он окоченел. Кощей, с руками крест-накрест на полах пальто, отступив в сторону, смотрел на К. с нетерпеливым презрением.

Дал он невидимо для К. какой-то знак? Или за ними следили и в предусмотренный момент должны были поступить заранее обговоренным образом? Во всяком случае, в хай-тековском царстве, непонятно откуда взявшись, возникли двое горообразных преторианцев в бравых острокромчатых беретах, и вот уже К. был между ними, будто тощий кусок ветчины в увесистощекой булке, они держали его за локти и влекли вслед за кощеем – перестань К. переставлять ноги, они бы с легкостью вознесли его в воздух и понесли невесомой ношей.

К. были неприятны их пальцы у себя на руках, и он предпринял на ходу попытку освободиться от их рук, но безуспешно: в ответ береты сжали его локти своими железными пальцами так, что он тотчас понял всю бессмысленность своей попытки. Один же, слегка развернувшись корпусом, всадил оттопыренным большим пальцем свободной руки К. между ребрами, заставив его громко икнуть от неожиданной, горячо ударившей в голову боли.

А-а-ах, ах-ха-а, еще некоторое время звучно глотал на ходу воздух К., восстанавливая зашедшееся дыхание.

– Заткнись, позорник, – сдавленным голосом – будто сдерживал в себе некое сильное чувство – процедил тот, что сунул ему между ребрами пальцем. – Баба тебя… Рыпаться еще будешь!