Минус 273 градуса по Цельсию

Недолго, однако, было ему дано пребывать в ледяном покое. Пантагрюэльша рядом заворочалась, заколыхался матрас – и К. вместе с ним: вверх-вниз, – после чего лицо пантагрюэльши появилось в поле его зрения – так далеко, словно из другой галактики, словно мираж, переброшенный его взгляду через некие космические линзы.

– Что, знаешь теперь, как родину любить? – с лютым довольством спросил из этой другой галактики мираж пантагрюэльши. – Узнал, да?

К. молчал. Язык у него не шевелился. Какое шевеление при минус 273 по Цельсию.

«Тварь!» – вырвалось это из нее или ему послышалось? Перед глазами промелькнула ее обутая в сапог-чулок нога со стоявшей внутри вертикально стопой, мелькнуло могучее бревно ляжки в проеме между чулком и поясом в вертикальной штриховке резинок, и пантагрюэльша оказалась у него на груди – впрямь наездница на коне: вскинутые вверх коленями кожаные ноги, руки ухватили его за петлю ремня на шее, как за узду.

– Думаешь, всё? – вырвалось у нее понуканием – словно он и в самом деле был лошадью, она наездницей. – Всё, думаешь, да? Я тебе покажу! Ты узнаешь!

Что произошло следом, он понял, лишь оказавшись в полной, аспидной, непроницаемой темноте и начав задыхаться. Как если бы заваленный выскобленными потрохами, немытый рыбный прилавок опрокинулся на него – ослепил, давил своей невероятной массой, не давал дышать. Это пантагрюэльша, подтянувшись на «узде», подпрыгнула и села ему на лицо. Залитая горячим рыбьим соком мурка ее вобрала в себя нос К., принялась качаться на нем, ягодицы пантагрюэльши тяжело вжимались ему в лицо, не оставляя просвета для рта, чтобы вобрать воздуха им. К. начал терять сознание. Он начал терять сознание, и заледеневшее его тело ожило – завскидывались, забились ноги, его стало выгибать… но тщетно: он не мог сбросить с себя пантагрюэльши. Что же, что же… ведь я… я сейчас, пробила ужасом мысль, и все ощущения исчезли.

13. В кощеевом царстве

– Слабак, – сказал кощей, – волчья сыть… С бабой не сумел справиться. Тьфу!.. – Гадливая брезгливость была в его голосе. Казалось, произнося эти слова, он брал в руки, преодолевая отвращение, какую-то отвратительную осклизлую живность. – С бабой!..

К. не ответил ему. Он сидел перед кощеем на холодном, сплетенном из блестящих металлических трубок круглом табурете, всей одежды на нем было – трусы, не помнимо им как оказавшиеся на его чреслах, и еще полусъехавший носок на левой ноге, в комнате, где происходила их встреча, – температура градусов в двенадцать, его поколачивало от холода, а каждый вдох, побуждая к рвоте, овевал носоглотку запахом рыбного прилавка.

– Что молчишь? – повышая голос, все с той же гадливой брезгливостью вопросил кощей. – Отвечай! Баба тебя… Позорник. А так мнил о себе! Ну? Отвечай! Что было мнить? Я чище всех, я выше всех! По-прежнему так считаешь?

– Я не понимаю вас, – с натугой прошевелил языком К. – Откуда вы все это… Ничего я не мнил.

– Не мнил?! – откликнулся на его шершавое тугословие кощей. – Ох ты, не мнил! Не знаем, думаешь? Знаем, еще как знаем! Все знаем, все помним – то, что ты и сам забыл.

Он был речист на этот раз. Казалось, процесс говорения доставлял ему настоящее наслаждение – такого смака была исполнена его речь. Как и в прошлый раз, он был в пальто, наброшенном на плечи – словно в кавалерийской бурке, – но в отличие от прошлого раза не держал его за отвороты на груди, и руки жили свободной жизнью: костистые пальцы переплетены и все время шевелились, поигрывали по суставам, будто перебирали кнопки баяна. Что еще было по-другому: тогда он при всей холодности оказанного К. приема обращался к К. на «вы».

– Я не понимаю вас, – снова сказал К. – Ничего не понимаю…

Голос у него надломился. Он чувствовал себя так, как если бы все тело его было из чугуна. Как если бы умер и ожил, но, оживши, так и не вернулся оттуда. Смутно помнилась какая-то суета над ним, голоса, прошибающий насквозь запах нашатыря, болела грудь – делали, похоже, массаж сердца.