Минус 273 градуса по Цельсию

– Ну, это… Я его… только приступил к обязанностям… не знаю его… – залепетал, приподнимаясь на локте, практически сев, тот, к кому он обращался.

– А должен знать! – вместо главы стола насмешливо ответил ему сосед главы, массивное лицо его также казалось К. знакомым, откуда, откуда? – Хоть только к своим обязанностям, хоть не только. Стал ректором – изволь, должность обязывает.

Это новый ректор! К. с жадностью вгляделся в него. Нет, его лицо было ему незнакомо, – возможно, новый ректор вообще был чужаком в университете, пришельцем со стороны. Но почему кажутся знакомыми этот глава стола, этот его сосед, кто они?

– Уже не преподает! – торопливо, как если бы прикрывал собой ректора, даже с такой ретивой торопливостью и громко, чтобы быть наверняка услышанным, проговорил, высоко поднимаясь на локте подобно новому ректору, человек с дальнего конца стола – на самом краю было его место, последнее.

И его лицо тоже было знакомо К.: эта улыбчивая складка губ, эта отчетливо выраженная юношеская мускулинность, эти распадающиеся посередине головы на два волнистых крыла длинные волосы со схваченными сединой висками… и скорее по голосу сначала, лишь потом по лицу, необычная, древняя одежда не позволяла связать знакомые черты с человеком, он понял, кто это: завкафедрой это был!

– Вы же сказали, чтобы я просто отдохнул, – осилил себя так же громко, как завкафедрой, произнести К.

– Уволен, уволен! – весь вытягиваясь вверх, едва не вставая, провещал завкафедрой.

По узкощекому, с глубокими заломами носогубных складок замкнуто-холодному лицу главы стола растеклось выражение ублаготворенности. Ему было приятно рвение завкафедрой.

– Ладно, ладно, чего там, – сказал он голосом доброго дядюшки (не отца!), что мирит рассорившихся племянников. – Чего уж так уж… Поговорить надо с человеком. Может, оступился человек. Помочь ему. Подтолкнуть на правильную дорогу. Осудить легче всего. Может, человек-то на самом деле стерильный в основе. Тем более что не чужой человек… Знаешь, что я у твоего деда учился? – взгляд его выпуклых светлых глаз – словно бы сочувственный! – переместился на К. – Дед твой меня на научную стезю благословлял. А я уже тогда чувствовал: практик я, живую жизнь мне в руки! Уверен был, что мэром стану. Стал, видишь.

Так это сам мэр, осознал К. Вот кто! Неслучайно лицо его казалось знакомым: по портретам. До чего неузнаваемым делает человека одежда. Должно быть, и другие здесь, кто почудился знакомым, были так же людьми с портретов. К. непроизвольно глянул на соседа мэра, с такой надменной насмешливостью отчитавшего нового ректора, и его живой облик в тоге теперь незамедлительно связался с его официальным массивнолицым портретом, где он был в сером, туго застегнутом шелковистом пиджаке, белой шелковой рубашке, из-под воротника которой подобно форменной принадлежности сбегал к сретенью лацканов и исчезал под запахнутыми бортами сурово-пристойный шелковый серый галстук. Начальник службы стерильности возлежал рядом с мэром, не кто другой. И раз тут был мэр, был начальник стерильности, то, должно быть, и все остальные принадлежали к самому тесному кругу, самые избранные собрались, посвященные, вершители судеб. В святая святых привели его, место их тайных, сакральных сборов, их Олимп, недоступную обычному смертному заснеженную горную вершину. Помимо воли нечто похожее на восторг приобщения почувствовал неожиданно в себе К.

– В самом деле у деда учились? – пробормотал он. Надежда на понимание вспыхнула в нем, уважение к памяти деда.

– Учился, – подтвердил мэр. Благожелательность, расположение к К. слышались в его голосе. – Или ты думал, мы тут, – он воздел руку и повел ею вокруг – как бы объял весь стол, – от сохи, с церковно-приходской незаконченной?

К. так не думал. Он знал, что с образованием, с учеными степенями у обитателей Олимпа все по высшему классу – о том сообщали их публичные, многократно растиражированные биографии. Об этом он и сказал:

– Нет, не думал. Почему я должен был так думать?

– Па-ачему, па-ачему, – вместо мэра отозвался начальник стерильности, словно бы передразнивая К., хотя К. нисколько не акал. – Потому что все вы так думаете!

– Кто «все»? – посчитал нужным уточнить К. Слова начальника стерильности прозвучали неким обвинением, с какой стати он должен был проглотить его?

Мэр не дал продолжиться их диалогу.

– Ладно, чего там, – снова сказал он, осаживающе помахав рукой – показывая, что дело не стоит разговора. – Давай присоединяйся к нам, – позвал он К. следом. Дружелюбие и приязнь были написаны на его узкощеком лике. – Отдохни. Вид у тебя какой усталый. И с лицом вон что. Больно?

– Уже нет, – ответил К. Неожиданное расположение мэра было невероятно, невозможно поверить в него, и вместе с тем благодарная признательность жгла К., и чуть не до слез. Что-то вроде комка в горле стояло.