Мёртвая жизнь

Когда Фриц заявил, что обшивка корабля чужих – это строматолит, его никто не понял. Разве что в глазах Герти загорелся огонек понимания. Обиженно поджатые губы выдавали досаду – ведь она планетолог, геология входит в сферы ее интересов, как же она могла не понять очевидного? Но Захар уверился, возможно, заразившись пессимизмом от Лившица, – от этой штуки, висящей в вечной ночи, ничего очевидного они никогда не добьются.

Фриц объяснил – никто известкой корабль не обмазывал, камень на его поверхности нарос сам. Вернее, его нарастили. Только делали это маленькие и совершенно бестолковые создания. Бактерии. Подобные тем, что обитали в бесчисленных склянках биолога.

Возникшие было сомнения и споры Клюгштайн остановил, представив неоспоримые доказательства: довольно большое число микроскопических полостей, о которых говорила Гертруда, несли на своих стенках четкие отпечатки маленьких живых существ. Кое-где даже обнаруживались целые окаменевшие бактерии. Точнее – археи[18]. Фриц попытался рассказать об обнаруженных им остатках молекул рибонуклеиновых кислот и показал их трехмерные модели. Никто не понял, в чем, собственно, разница. Биологу поверили на слово – археи так археи.

Непонятным оставалось другое: то ли для создания космических кораблей инопланетянам были жизненно необходимы строматолиты, которые они каким-то неясным образом бесшовно намазывали на обшивку, то ли эти камни самостоятельно наросли на корпусе. В океане, как сказала Герти.

Захар все больше проникался идеей Лившица о полном несоответствии логики пришельцев привычной земной, поэтому уже ничему не удивлялся. Кто их знает, этих инопланетян, может, для них миллион лет что для нас – неделя. В таком случае вполне можно поручить бактериям выращивать космические корабли. Или не бактериям – археям.

– Что вы здесь делаете? – спросил Захар у Клюгштайна, когда надоело наблюдать однообразность движений биолога.

– Ах, здравствуйте, Захар, – заметил его Фриц.

– Здравствуйте. Что это? – кибертехник с отвращением на лице показал на одну из склянок, зависшую в «террасах» неподалеку от него. Внутри плоской посудины колосилось нечто серо-зеленого цвета, покрытое мелкими светлыми чешуйками и закрученное на манер рукавов Галактики.

– Колония Baccilus Subtilis, «тонкие бациллы». Кстати, колония – это фрактал[19]: бывает, что они растут именно так. И нередко. Вообще природа любит создавать фракталы. Однако вряд ли можно утверждать, что бактерии знакомы с математикой.

Клюгштайн захихикал, радуясь своей шутке. Или это была не шутка? Возможно, он тоже придерживался теории, адептом которой был Лившиц.

– Но что вы с ними здесь делаете?

– Здесь – просто изучаю. Смотрю, на что способны маленькие твари. Знаете, жизнь долго барахталась на грани в виде коацерватных капель – не то живые, не то просто случайный коктейль из разболтанной штормом органики. А потом…

– Вы знаете, что было потом? – удивился Захар.

– Нет, конечно. Просто хотелось бы знать – вот и представляю, как это могло быть. Экспериментирую, наблюдаю. Потом должна была вмешаться математика: закон больших чисел и статистические закономерности.

– Откуда это все взялось? Слишком сложно для случайности. Ведь так?

Захар не очень-то разбирался в биологии, особенно в молекулярной, но ему всегда был интересен факт возникновения жизни. Как из горстки… ну, пусть не горстки, пускай их были миллиарды, но как из этих миллиардов совершенно случайно образовавшихся молекул, таких неустойчивых и чужеродных для неорганики, царствующей во Вселенной, получилось что-то, обладающее собственной целью, способное не просто существовать, но поддерживать собственное существование и влиять на него?

– Ну, этого мы никогда не узнаем. Вероятно, первой «живой» молекулой была рибонуклеиновая кислота – РНК. В наследство от той эпохи нам достались вирусы. Но откуда это все… Может быть, нуклеиновые кислоты образовались сами собой, в том органическом бульоне, а коацерватные капли ими только воспользовались. Случайно. Белки функционируют, нуклеиновые кислоты хранят информацию – эти взаимоотношения кажутся логичными и незыблемыми. Но все не так просто и слишком много несоответствий, чтобы можно было утверждать, что этот тандем существовал с самого начала. Откуда тогда интроны[20], нонсенсы?[21]

Захар молчал. Он совершенно не понимал, о чем говорит биолог. Правда, Клюгштайну, судя по всему, собеседник и не требовался. Он оседлал любимую тему, и ему было необходимо высказаться.