Мёртвое озеро

Все, что он делал, теперь мучает меня. Каждая его улыбка была просто заученным движением. Каждый смех был искусственным. Каждый публичный знак внимания предназначался именно для публики.

И всегда, всегда под этой глянцевой поверхностью прятался монстр. Мэл вовсе не был крупным мужчиной. Сильнее, чем могло показаться с виду, это так, но следствие установило, что он в основном полагался на уловки и обман, чтобы подманить женщин поближе, а потом пускал в ход шокер и пластиковые стяжки, чтобы обездвижить их.

Мэлвин набрал вес, поверх мышц нарос слой мягкого трясущегося жирка, и некогда четкая линия подбородка сейчас поплыла. Он всегда тщеславно относился к своему внешнему виду. И к моему тоже. Он желал, чтобы я была ухоженной, аккуратной и хорошо оттеняла его.

Сейчас в нем нелегко узнать прежнего Мэла, потому что его кто-то сильно избил. Я позволяю себе это удовольствие – оценить последствия побоев: наливающиеся синевой кровоподтеки, порезы, полностью заплывший правый глаз и едва открывающийся левый. На горле у него краснеют уродливые синяки, и я различаю четкие очертания чьих-то пальцев. Левое ухо сплошь залеплено пластырем. Когда он тянется за телефонной трубкой, я замечаю, что несколько пальцев у него на руке сломаны и помещены в единую гипсовую лангету.

Не могу передать, как меня это радует.

Я беру трубку, подношу к уху, и в ней раздается голос Мэла – хриплый, но, как обычно, тщательно контролируемый:

– Здравствуй, Джина. Долго же тебя не было.

– Отлично выглядишь, – говорю я ему, и, к моему удивлению, мой голос звучит совершенно обычно. Я дрожу изнутри и даже не знаю – от инстинктивного страха или от свирепой радости при виде его травм.

Он молчит.

– Нет, серьезно. На тебя очень приятно смотреть, Мэл.

– Спасибо, что приехала, – произносит он, как будто приглашал меня в гости, на торжественный ужин, черт побери. – Вижу, ты получила мое письмо.

– А я вижу, ты получил мой ответ, – говорю я и подаюсь вперед, чтобы он мог отчетливо видеть мои глаза. Видеть холод, который пылает в них, подобно сухому льду. Он пугает меня, неизменно пугает, но в то же самое время я совершенно не желаю показывать ему это. – Это предупреждение, Мэл. В следующий раз, когда решишь поиграть со мной, ты сдохнешь. Тебе ясно? Или нужен еще один раунд поганых угроз?

Он не выглядит испуганным. Он так же равнодушен, как был во время ареста, следствия, суда и приговора – не считая того попавшего в кадр мгновения, когда он оглянулся через плечо в зале суда и из его глаз показался монстр. Это ужасающе точная фраза, потому что это – правда.

Похоже, он почти не слышит меня. Должно быть, то, что ему представляется, заглушает все, подобно шуму в голове. Я думаю о том, что он, вероятно, сейчас воображает, как раздирает меня на части. Раздирает наших детей. Вероятно, это так и есть, потому что зрачок его левого глаза сжимается в крошечную точку, выдавая эти кровожадные фантазии. Мэл похож на черную дыру – даже свет не может найти дорогу наружу.

– Должно быть, ты купила себе кое-каких друзей здесь, – замечает он. – Это хорошо. Всем нужны друзья, верно? Но ты удивляешь меня, Джина. Ты никогда не умела обзаводиться друзьями.

– Я с тобой не в игрушки играю, подонок. Я пришла, чтобы дать тебе понять: забудь обо мне и оставь нас в покое. Нас с тобой ничего не связывает. Совсем ничего. Понял?

Мои ладони покрыты потом – одна сжимает трубку телефона, другая плотно прижата к конторке. Я с трудом могу различить его глаза, но мне надо видеть их, чтобы рассмотреть, что в них прячется.

– Я знаю, что ты не хотела причинить мне такую боль, Джина. В тебе нет жестокости и никогда не было.

Его голос. Боже. В точности как тот, что по-прежнему звучит в моей голове. Совершенно спокойный, рассудительный тон с ноткой сочувствия. Он специально оттачивал его, я в этом уверена. Прислушивался к тому, как он звучит. Подстраивал, чтобы найти верные интонации. Маскировка хищника. Я думаю о тех вечерах, когда мы сидели рядом, смотрели кино или разговаривали и его рука обнимала меня за плечи. О тех ночах, когда я лежала с ним в постели, свернувшись в его объятиях, и он что-нибудь говорил таким же успокаивающим тоном.

«Ах ты, долбаный лжец».

– Именно этого я и хотела, – отвечаю я. – Каждый синяк. Каждый порез. Вбей себе в голову, Мэл: на меня это больше не действует.

– Что не действует?

– Этот… фарс.

Он некоторое время молчит. Я могла бы почти поверить в то, что ранила его чувства, если б думала, что у него эти чувства есть. Но у него их нет, никаких чувств, которые я готова признать таковыми, и, если б я могла избить его душу так же, как его плоть, я не колебалась бы.

Когда он снова заговаривает, голос у него становится другим. То есть голос, я полагаю, тот же самый, но тон, тембр… совсем иные. Он сбросил маску, так же, как сбрасывает ее в каждом третьем из присланных им писем.

– Тебе не следовало сердить меня, Джина.

Мне ненавистно слышать свое прежнее имя из его уст. Мне ненавистно то, как он его произносит – почти мурлыча.