Мир

— Теперь ты конфирмовался, ты взрослый парень, — продолжал Энок, — так что тебе не стоит быть таким стеснительным, как ребёнок. Ты должен учиться думать, как все твои сверстники. У тебя есть усадьба; но и у меня она была; а я до сих пор хожу, полный дум и размышлений; на что я должен был потратить свою молодость, чем мне стоило заняться, когда я однажды получил эту усадьбу; думал ты когда-нибудь об этом?

Гуннар был вне себя от изумления: его отец говорил о мирских делах, и не без юмора. Быть может, стоит отважиться?.. — нет, ничего подобного!

— Ну… думать можно всегда, — отвечал он. — Но мне кажется, бесполезно об этом говорить, — его бросило в жар.

Энок вздохнул:

— Бесполезно… разговаривать со своим отцом?.. Странно слышать такое… мне…

Гуннару стало ещё жарче.

— Если я чего-то хочу, то всё равно оказывается, что это дурно! — В его голосе было больше злости, чем он хотел высказать.

Энок замолчал. Они поехали домой; и Гуннар печалился о том, что он так грубо себя повёл. Кто знает, вдруг отец всё-таки разрешит ему заниматься танцами, если он спросит его сейчас?

…Они стояли у торфяного сарая и разгружали сани; и тут Гуннару захотелось поговорить с отцом. Он решил ещё раз спросить его.

Но тот молчал. Только вздохнул и отвернулся, это было совсем худо.

«Ведь в этот раз я сам начал разговор! — думал Гуннар. — Отец так странно себя ведёт нынче; кто его разберёт?»

Несколько раз он порывался заговорить. Но всякий раз ему было страшно, а потом стало поздно. Пока Гуннар молчал, они снова отправились на болото.

А когда они приехали туда, он растерял всё своё мужество. Это было нехорошо.

— …Что ты такое имел в виду, — начал вдруг отец, — когда говорил, что у тебя, быть может, есть что-то такое, о чём ты думаешь? Не поделишься со мной? — Последние слова он проговорил с нетерпением. — Ты ведь не должен полагать, будто я плохо о тебе думаю и желаю тебе дурного, так ведь? Случается, что я бываю с тобой таким строгим… но ты, наверное, не считаешь, что… я о тебе плохого мнения?.. Что… Как ты можешь думать, что твой отец желает тебе… чего-нибудь, кроме добра?

Лицо Энока было очень странным.

— Нет, — с усилием прошептал Гуннар; уфф, хватит уже! Но он не ожидал услышать такое от своего отца. Надо же, он признавался в том, что был слишком строгим! Что-то тёплое и мягкое прокралось в сердце Гуннара.

Чтобы прийти в себя, Гуннару пришлось собрать всё своё мужество:

— Да, я хотел сказать, что я вполне мог бы отправиться в город и поторговать немного в лавке, так, чтобы чему-нибудь научиться и заработать немного скиллингов. Так можно совсем скиснуть, если никуда не выходить из дома!

Он удивился, как он смог выговорить это.

Лицо Энока просветлело; Гуннар говорил с ним по-доброму.

— Да, да, Гуннар, — сказал он, подавляя радость, — это ты неплохо придумал, да! Пожалуй, тебе пошло бы на пользу поехать из дому и научиться чему-нибудь; а если мы поселим тебя у знакомого и надёжного человека… Да, как видишь, тебе не следует бояться говорить со мной о подобных вещах; ты же знаешь, я хочу, чтобы у тебя… всё было хорошо. Посмотрим, чем мы сможем тебе помочь, Гуннар!

В тот день он чувствовал, что почти любит своего отца.

Вечером, в сумерках, Гуннар был на сеновале и готовил корм для овец; явился Энок, проверил, всё ли в порядке, и задал корму лошадям.

Вдруг он подошёл к сыну, обхватил его руками и притянул к себе.

— Я так люблю тебя, Гуннар, — прошептал Энок, — ты не понимаешь…

Он отпустил сына, погладил его по голове, тихо вздохнул и ушёл.

Гуннару было так стыдно, что казалось, земля разверзается перед ним…

XXV

Гуннар переехал в город.

Энок думал иногда, что это нехорошо — потакать Гуннару в его плотских желаниях; бросить парня в пучину мира со всеми его соблазнами и обманами, его, такого молодого; подложить его прямо в пасть Левиафану. Но Энок не мог нарушить своего обещания. Иначе Гуннар решит, что это самодурство.

К тому же Гуннар стал таким податливым в последнее время, так что не стоило идти против него. Разумеется, больно было видеть, как он рвётся прочь из дома; но с детьми не бывает по-другому; такие уж они неразумные. Мать только поддерживала сына. Она полагала, что Гуннару будет только хуже, если он сейчас останется дома. «Во многих отношениях», — добавила она, особо подчеркнув эти слова. Энок посмотрел на неё; нет, Анна ничего не знала. Но впрочем, всё могло быть; у этих мальчишек ветер в голове, а если эта расфуфыра Марен вбила себе в голову сделаться владелицей усадьбы Хове…

Энок молчал. Вспоминал свои молодые годы; да уж, лучше не рисковать. Лучше всего отправить парня из дому.

Но стоило Гуннару уехать, Эноку вновь стало плохо. В очередной раз он согрешил, причём сознательно. Гуннар вновь сделался его божком.

И в Писании ясно было сказано: «Ибо если мы, получивши познание истины, произвольно грешим, то не остаётся более жертвы за грехи»[116].

Ларсу Нордбрауту потребовалось немало сил, чтобы успокоить Энока. Но иногда он так хандрил и смотрел исподлобья, что просто ужасно.

…Родился шестой ребёнок; это была девочка, и Энок усмотрел в этом дурной знак.