Мир

Отовсюду с неба сверкало и полыхало; огонь, как сера, кровавый огонь, похожий на белый сверкающий меч херувима; а гроза катилась, грохоча, как будто наступил Судный день. Всё вокруг грохотало, стреляя и заходясь в крике, невыносимом, диком вопле ужаса, — то рушились своды небес! Но иногда гром как будто спускался к земле, скача и прыгая, как надвигающаяся гора, перепрыгивая, перескакивая туда-сюда, словно через огромные моря. Отблеск за отблеском, выстрел за выстрелом; дождь неистовствовал, надрывался, грохоча конской рысью; воздух превратился в завывающее дождевое море. Небо и земля плакали вместе в ужасе от того, что должно было свершиться.

— Господи, спаси! Господи, спаси! — стонали Анна и Энок под одеялом; наконец громыхнуло так, что затряслась земля: — Господи Иисусе! — Энок завопил, выбрался из постели, ища помощи, бледный, как труп; запахло серой; то был конец света…

— Спички в шкафу! — закричала Анна.

Энок зажёг свечу; нашёл Иоганна Арндта, бросился на колени, принялся читать молитву «от страха пред последним днём»; а за окном грохотало и гремело по всему небу, словно мир рушился.

Голос Энока дрожал; свеча бледнела в огненных, режущих отблесках молнии. И Энок почуял, как пол уходит у него из-под ног, когда послышались самые мощные удары, грозные и тяжёлые, как грохот взрывов.

Гроза немного поутихла, но вскоре пробудилась вновь; лишь под утро стало тише. Но вокруг всё ещё бухало и ухало, словно ровный, приглушённый, вечно пробуждающийся и возвращающийся отзвук сильного гнева Божьего.

Когда Энок утром вышел во двор, он увидел жуткое зрелище.

Волосы встали дыбом на голове; он застыл, ошарашенный, лишившийся сил; как же близко был Господь к нему в ту ночь! Прямо под дверью Энок видел следы Господа Саваофа.

Гроза побила всё вокруг. Старая ива обгорела и почернела, верхушку её сломало, а ветви были с одной стороны начисто оборваны.

Мерзость запустения, мерзость запустения…

Затем молния спрыгнула с дерева в поле; снесла ограды; прободала яму в земле; понеслась дальше и вырыла новую яму; и так далее, воронка за воронкой, всё меньше и меньше; земля изорвана и изрыта, словно после набега ужасного, бешеного кабана-исполина.

Энок был таким страшным, когда вернулся в дом, с серо-зелёным лицом и безумными глазами, что Анна вскрикнула:

— Что такое, Энок?

— Суд, суд, — ответил тот поспешно, — суд…

XXVI

Много времени прошло, удивительны и порой безрадостны были перемены, происходившие в мире: и Томас-цыган, и Каролус вновь пустились бродяжничать.

Каролуса совратила девушка.

Звали её Катрине, и была она дочерью финки Барбары. Каролус познакомился с ней в Рамстаде, и она «влюбилась» в него. С той поры женщины часто угощали его зельем любви, и с того дня Каролус пропал.

Одним махом он бросил свою работу. Всё чаще и чаще он отправлялся с Катрине по её делам. Вскоре обнаружилось, что под сердцем она носит кого-то, отцом которого был Каролус. И в конце концов он стал следовать за ней повсюду.

От этого Томас-цыган расстроился — Каролус Магнус был его единственной надеждой. А теперь всё пошло по-прежнему из-за его легкомысленности.

У Томаса дела тоже шли худо. Свой участок земли он не мог обрабатывать. Жил он на подаяния, иногда вперемешку с попрошайничеством, всё меньше и меньше горя желанием трудиться. Жилище его сделалось постоянным притоном для бродяг. Все старые знакомые захаживали туда, беря с собой бренневин и карты, так что Томас забыл все привычки порядочных людей. И старуха его, больная и любившая поваляться, частенько прикладывалась к бутылке; кончилось тем, что она стала выпивать каждый день, на правах хозяйки дома.

С детьми было так же неважно. Старшая дочь только и думала о том, чтобы сбежать; она хотела «заделать ребёнка» и уйти бродяжничать. И она сбежала, едва выдался случай. Сошлась с Удавом Дидриксеном и отправилась странствовать.

Двое младших, Эльсе и Фредрик, сидели дома и учились всему дурному, что их окружало. Крали бренневин и пили его; на пригорке возле дома дрались, играли в любовь и тому подобное. Так что Томас иногда впадал в праведный отцовский гнев и колотил их до полусмерти. Но тут являлась мать, пьяная и взбалмошная, и поносила его.

Наконец настал тот скорбный день, когда Томас-цыган потерял свою супругу. По справедливой воле Господней, она ушла от него в белой горячке; и хотя это в каком-то смысле было благом, Томас вскоре понял, что без жены он как без рук.

А в прочем он осознал неизбежность и несправедливость жестокой судьбы своей, захватил Эльсе и Фредрика и покинул своё жилище, пустое, холодное и полное горьких воспоминаний. Каролус, как и подобало, присоединился к ним. «Мир не так-то прост», — говорил Томас-цыган.