Мир

Впрочем, жилось им не так уж плохо, пока финка Барбара была жива. Она могла во многих отношениях сгодиться Томасу в жёны. А ещё она имела замечательный талант, благодаря которому кормила весь выводок. Она знала толк в колдовских делах. Случалось им забредать в отдалённые места в горах или вдоль фьорда, так ей удавалось подзаработать то денег, то чего-нибудь съестного, стоило ей пошептать, к примеру, над больным дитём или над коровой. Немало добрых одёжек перепало ей и от карточных гаданий, или когда она указывала девицам, мечтавшим о замужестве, их суженого, а также благодаря прочим фокусам. Но так уж было угодно Господу в Его неисповедимой мудрости, что Барбара покинула сей мир; и с того дня всё пошло из рук вон плохо. Без бабы цыгану никак не обойтись.

Катрина, жена Каролуса, тоже была не промах. Она переняла кое-какие штучки у матери и пользовалась ими при случае; в общем, баба она была неплохая, пока не напивалась. Однако компания была большая, а времена суровые.

Мужчины ни на что не годились. Томас был уже в годах; пальцы были уже не такими ловкими, а глаза — не такими острыми, как раньше; в точной работе он был не силён, да и в остальном тоже. А Каролус немногому научился у отца. Изредка он отправлялся в отдалённые деревушки с проповедями, и тогда удавалось чего-нибудь урвать. Но вскоре о нём уже знали во всей округе.

Томасу приходилось продавать одну одёжку за другой, то свою, то детей, так, чтоб ему хватило на табак и на кофе; туда же шло то немногое, что ему удавалось заработать. Вскоре он уже побирался по окрестным деревням и выглядел «хуже последнего шведа». А если случалось им раздобыть побольше денег, как компания тотчас отправлялась в город; и там они жили припеваючи, ели досыта и пили бренневин, пока не пропивали всё до последней тряпки.

Почти всё время они держались вдоль побережья, недалеко от Ставангера; далеко на восток они не совались ни с проповедями, ни с гаданиями. Но народ стал учёным и всё меньше верил в то, что цыгане могут колдовать. И когда они шатались взад-вперёд по одним и тем же местам, местные жители с трудом выносили их присутствие, и подаяния всё время уменьшались.

Очень часто им приходилось ночевать на сеновалах и в сараях; но холодными ночами было так неприятно спать в мокрой одежде на сене или на соломе, а потом подниматься с утра, не имея ни щепотки кофе. Разводить огонь в чужих сараях они не решались. А бутылка была пуста в тот же вечер, стоило им покинуть город.

…Зима выдалась промозглой, с мокрым снегом, гололедицей и ледяным ветром.

Томас и его компания медленно дрейфовали на своей старенькой лодке к югу, то и дело задерживаясь из-за непогоды. Долго ли, коротко ли они добрались до Ставангера, где Катрине раздобыла кое-какие средства, занимаясь вязанием. И компания, так долго нуждавшаяся, позволила себе как следует взбодриться. Посиделки и пирушки со старыми знакомыми длились до тех пор, пока гуляки не просадили всё до последней тряпки.

После этого они поплыли вдоль мыса и едва не перемёрзли на холодном ветру. И до того ужасно они выглядели, что народ прямо-таки пугался их вида. Заплата на заплате; то там, то сям проглядывало голое тело; клочья волос болтались туда-сюда, лица посинели от холода и почернели от грязи. Вши, само собой, заедали немилосердно. Катрине навесила на себя все обрывки, попавшиеся ей под руку, но они едва скрывали то, что положено было скрыть; маленькая Эльсе смеялась над ней, расхаживая в мужской телогрейке, подвязанной верёвочкой. Но хуже всего было Томасу. Он коченел от холода в рваной нижней рубахе, которая спадала с него; штаны были дыра на дыре, и держались на бечёвке через плечо. Единственное, что было более-менее целым, — это зюйдвестка на голове; Томас одолжил её у птичьего пугала на хуторе недалеко от Хаугесунна.

Молодой Томассен больше всех заботился о внешнем виде. У него была шляпа, а на шее — розовый шерстяной платок. Выглядел он презабавно. На голову выше отца, длинный, худой, долговязый и гибкий; руки в карманах; ходил, покачиваясь и склоняясь, как мачта на ветру; голова малюсенькая, как пуговка, на длинной загорелой шее. Лицо круглое и плоское, как циферблат, в веснушках и обветренное, кожа что пергамент; на подбородке разрасталась рыжая, непослушная борода; глаза были маленькие, тёмные и проворные, а голова маленькая и округлая, почти детская. От отца он унаследовал скользкое, хитрое выражение лица, резко менявшееся от дикого хохота до притворной святости; на щеке зиял большой шрам.

Ходил он в синей телогрейке из жидкой, грубой шерсти. Единственным целым местом на ней были рукава; вдоль живота тянулась длинная прореха, которую Каролус получил в городе, повздорив с Удавом Дитриксеном. Это была его типичная, Дитриксена, манера — пырнуть ножом вдоль живота, так, чтоб лезвием слегка поцарапать кожу. Катрине залатала прореху, как могла, толстой коричневой пряжей, но концы висели и болтались как попало. Самое скверное было со штанами; они были залатаны всюду, где можно, и совершенно растрёпанные книзу.