Мир госпожи Малиновской

Кабинет Шуберта, огромное помещение с двумя окнами от пола до потолка, всегда удивлял Боровича. Его вызывали сюда нечасто, поэтому он никак не мог привыкнуть к такому нагромождению контрастов. Между окнами, скрытыми за дешевыми шторами, на стене раскинулся флаг с белым орлом, ниже висели два портрета глав государства, разделенные скрещенными ружьями. За тяжелым гданьским столом черного дуба стояли желтое винтовое американское кресло и тростниковая корзинка для мусора. На противоположной стене висел превосходный гобелен, изображающий Афродиту, выходящую из раковины, и именно наготу богини, в самой нескромной ее части, заслоняли скрещенные корабела[3] и простая сабля в железных ножнах. Над гобеленом в овальной позолоченной раме присягал народу на краковском рынке Костюшко[4], под гобеленом стоял столик красного дерева, а на нем – большая японская ваза с целым пучком прозрачных целлофановых цветов, под столиком же был расстелен ловицкий полосатый ковер, на котором стояли два роскошных клубных кресла. В правом углу кабинета, ближе к бюро, на персидском ковре высился американский столик с пишущей машинкой, а рядом – вольтеровское кресло, в котором гендиректор сидел, когда что-то диктовал, чуть дальше – американский шкаф с ролетой. В левом углу было нечто вроде будуара: современный мебельный гарнитур, широкая софа, напольная лампа, накрытая батиком, и круглый ореховый стол, на стеклянной столешнице которого были разложены книги. Этот уголок выглядел бы почти мило, если бы не два бюста, стоявшие за софой на высоких палисандровых колоннах: гипсовый Сократ и бронзовый Наполеон. С потолка на толстой цепи свисала готическая люстра со свечами, тевтонская, кованная из красной меди. На стенах, на цветных коврах или прямо на золотистых обоях было развешено множество планов, фотографий и набросков зданий – церквей, фабрик и домов, построенных благодаря финансированию строительного фонда.

Под одним из таких планов как раз и стояли директор, госпожа Богна в черном платье и начальник отдела Ягода. Мужчины отчаянно спорили, а госпожа Богна улыбалась и заламывала руки. Она похудела, а ее светлые пепельные волосы казались еще более светлыми из-за загара.

«Будущая госпожа Малиновская», – подумал Борович, испытывая при этом какое-то бессмысленное умиление. Когда она повернула голову и радостно улыбнулась ему, он сразу перестал верить в это обручение, в Малиновского, в каяк. Забыл обо всем.

– А вот и господин Борович! – воскликнула она.

Прежде чем он успел поздороваться, Шуберт подпрыгнул, словно на пружине.

– Борович! Иди-ка сюда! Скажи, что это вовсе не идиотизм! Майор, не мешай! Иди сюда, Борович!

– Мое почтение, господин генеральный директор, – поклонился Борович, протягивая руку навстречу руке директора. Но тот этого не заметил, схватил его за плечо и, подтолкнув к стене, постучал в рамку плана:

– Гляди! Ягода хочет позволить вырубить этот лес и построить спортивную станцию…

– Стадион, – поправил Ягода.

– Да все равно! Но это же загрязнит Вислу! Мы и так уже дали этим легкоатлетам кучу денег на базу, другим – на клуб. А теперь отдать им еще и это…

– Мы не можем им это отдать, – деловито отозвался Ягода, – поскольку это их собственность, господин директор. Но лес все равно вырубят…

– Да не вырубят, если не позволим им там строить! – Директор в гневе вытаращился на него. – Говорю вам, майор, не вырубят!

Его седые, коротко постриженные волосы, казалось, встали дыбом на круглом черепе, красно-синий нос распух, а его весьма мощное туловище раскачивалось вперед-назад на коротких расставленных ногах. Он казался разъяренным пьяницей, который вот-вот бросится на противника с кулаками. И Боровичу так понравилось это сравнение, что только через минуту он вспомнил: этот «пьяница» – добрейшей души человек, который в жизни не выпил и капли алкоголя, который в своей под машинку остриженной голове носил невероятные знания, а неуклюжими этими руками он написал прекраснейший труд по ботанике, который читается как поэма. Борович Шуберта не любил. Не любил, поскольку не мог его понять. Он был настолько же противоречив, как и его кабинет. Был шумным, скандальным, невыносимо назойливым, ужасно одевался, задевал вас каждым издаваемым звуком и каждым своим движением. И при этом славился какой-то детской добротой, мог часами ходить по своему саду в Колонии Любецкого[5] и, задумчиво улыбаясь, наблюдать за цветами. Если он кого-то оскорблял, что случалось с ним часто, то старался как можно скорее извиниться перед обиженным или перед тем, кто показался ему таковым.

Обо всем этом Борович знал не столько из собственного опыта, сколько со слов госпожи Богны, которая сейчас увела его в сторону.

– Вы хорошо отдохнули, Стефан? – спросила она.

– Да, спасибо. Но разве директор…

– Ах, он уже позабыл, что вызвал вас к себе. Впрочем, он наперед знает, что согласится с господином Ягодой, и, что важнее, сам господин Ягода тоже совершенно в этом не сомневается.