Мир госпожи Малиновской

Вряд ли он сумел бы реализовать такую угрозу в ближайшем будущем, но пусть только Яскульский получит отставку – а это казалось делом верным, – и тогда придет время подумать о Шуберте. Малиновский не сомневался, что получит место после Яскульского. Во всем фонде никто не подходил для него лучше. Красовский заикался, начальник отдела самоуправления Игнатовский мог бы, но Эварист уже разнюхал кое-что, с помощью чего запросто смог бы вычеркнуть и этого кандидата. Что касается Ягоды, то у него были возможности, но не было желания и лоска.

По крайней мере, отношения Малиновского с Ягодой не испортились. Майор, правда, не скрывал своего удивления по поводу повышения Малиновского, но со свойственной ему лояльностью начал воспринимать его как начальника, и это настолько смущало Малиновского, что он старался не заглядывать на свое бывшее рабочее место. Была тому и иная важная причина: настроение Боровича.

Этот изменился до неузнаваемости. Сделался сух, нелюбезен, молчалив.

«Зависть его точит, – думал Малиновский. – Вроде бы и два факультета у него за плечами, а я и одного не закончил, в обществе он тоже куда выше меня, а тем временем я пошел вверх, а он и с места не сдвинулся».

А значит, настроение Боровича надлежало воспринимать снисходительно. Однако Малиновскому не раз хотелось поставить того на место, дать почувствовать свою власть, осадить старого приятеля. Если он и не делал этого, то по многим причинам. Прежде всего, было неразумно портить отношения с человеком, посещающим лучшие дома Варшавы, с которым просто быть на «ты» означало выделиться самому; во-вторых, его дружбу с Богной тоже приходилось принимать во внимание, а кроме того, Малиновский любил Боровича, любил искренне и – что там говорить – очень ему удивлялся. И если ранее он неохотно признавался в этом даже самому себе, то сейчас, когда он мог хвастаться перед Боровичем своим директорством, счет как бы выровнялся.

«Дуется на меня? Пусть дуется, – думал Малиновский. – Потом привыкнет и смирится».

И правда, казалось, что тот смиряется. Стефан, который сперва и вовсе у них не появлялся, принялся время от времени заглядывать на часок, на два, сперва только с Урусовым, а потом и один. Правда, был напряжен и молчалив, но и это наверняка пройдет.

– Как думаешь, – спросил однажды Малиновский Ягоду, – Борович на меня отчего-то обижен?

– Обижен?… Не знаю… Не думаю…

– Кривится вроде… У него нет настроения? А?…

Ягода пожал плечами.

– Неврастеник. Нормальный парень, но неврастеник. Все они такие.

– Какие «они»?

– Они, господа. Кровь жидковата.

– Ну, знаешь, Казик, Борович вовсе не слабак.

– Именно что слабак. Не физически. Нервы на пределе, а прежде всего – воля слаба. Вид, обреченный на вымирание.

Малиновский поджал губы.

– Ну, не все. Я тоже шляхтич, однако…

– Ты – кое-что другое. Я не говорил о шляхте и нешляхте, потому как это глупое разделение. Я говорил о таких, у которых многие поколения жили в роскоши и культуре. А ты, брат, ты…

– Ну?…

Ягода коротко рассмеялся, нахмурился и сказал:

– Я, например, как суровое грубое полотно. Прочное, как не знаю что, не порвусь, не испорчусь, моль меня не съест, потому как невкусно ей, но полотно это, стервь такая, и не стелется, непросто его выстирать, выбелить, отгладить… А Борович и ему подобные – это как бархат или какой другой шелк, ни нужды в них, ни надобности, так, для развлечения, для приятности, для украшения.

Малиновский хотел возразить, встать на защиту людей, к которым уже сам себя причислял, но предпочел спросить:

– А я?

– Ты?… Интересно тебе?…

– Признаюсь. Интересно, где ты меня разместишь в этом своем… магазине.

– В самом центре. Товар со спросом, самый необходимый, самый практичный… Не слишком дорогой, не слишком простецкий, ситец… хм… в цветочек, в клетку, хорошо стирается, идет километрами, хорошо выглядит…

– Вот уж спасибо, – изобразил шутливую обиду Малиновский. – Хорошо же ты меня квалифицировал!

Однако на самом деле он чувствовал себя оскорбленным и в тот же день в разговоре с директором Яскульским сказал:

– Ягода – эдакий наш сельский философ.

Однако теперь, в двадцатый раз читая свои заметки и в двадцатый раз убеждаясь, что изменить их, расширить, конкретизировать, переделать в меморандум не сумеет, он подумал именно о Ягоде. У этого всегда имелись какие-то проекты, новации, какие-то «общественные основания» или «базовые тезисы»…

Но делиться с ним работой означало бы раскрыть карты, а еще – отворить перед ним двери, которые Малиновский сейчас держал двумя руками. Двери, которые вели к карьере.