Мир госпожи Малиновской

Борович припомнил много случаев, когда именно женская интуиция без малейшего усилия находила в нем старательно замаскированные, умело спрятанные множеством маневров скрытые желания. Даже Зося Юрковская, девушка с любой точки зрения обычная, всегда предчувствовала, когда он приходил к ней с намерением разорвать отношения. А ведь он не мог отказать себе в некоторой ловкости разума и пытался быть для нее непроницаемым, нечитаемым.

Только интуиция… И если Богна ее абсолютно лишена, – поскольку Богна не обладала интуицией ни на грош, – то лишь потому, что воспитывалась у таких родителей, в таком доме и в таких условиях.

Иначе как же она не почувствовала низости Малиновского, как смогла она с легким сердцем пройти мимо чувств, которые были в стократ глубже, которым для проявления не хватило лишь толики ее доброй воли?…

Это вообще вопрос, насколько пресловутая женская интуиция выходит за пределы сферы низших инстинктов, вернее, законов плоти и биологической их роли…

Его охватила горечь и какая-то беспредметная жалость. Все, что его окружало, казалось парадоксально ненужным, раздражающим своей чрезмерностью, непонятно пустым и бессмысленным.

Дома он застал Генрика. Тот стоял перед растянувшимся на софе Урусовым и запальчиво доказывал, что демократия – это пережиток. Стефан не дал вовлечь себя в разговор. Он смотрел на брата, на его нарочито энергичные движения, слишком широкие плечи и блестящие пуговицы. Генрик производил тягостное впечатление, чуждое и тягостное. Стефан теперь уже знал, что с этим молодым человеком его объединяет только факт формального родства – подробность совершенно неважная.

– Ты, Геня, – говорил Мишенька, – забываешь об одном: все это уже было. И иерархия, и феодализм, и аристократия. Уже в старом Риме возникло понятие варвара.

– И что с того, что оно было?

– А то, что нет смысла эксгумировать и гальванизировать труп, который все равно чуть позже пройдет тот же процесс развития или, если тебе так приятней, дегенерации.

– Но ведь не сказано, что обязан пройти.

– И что же?… Полагаешь, что система твоя сохранится до конца света, на целую вечность?…

– Отчего же нет? – упирался Генрик.

– Да потому, что жизнь – непрестанное изменение, мой ты Тарквиний.

– Не везде. Например, есть Китай.

– Что Китай?

– Он оставался в неизменной цивилизации долгие века, десятки веков.

– Но ты говоришь «оставался», а значит, не отрицаешь, что он изменился?

– Ах, это все внешнее воздействие.

– Никакой разницы.

– Да уж конечно. Они даже выстроили стену, чтобы заслониться от внешних воздействий. Это почти доказывает, что они признали совершенство своего морально-этического устройства и устройства государственного. Впрочем, я не собираюсь строить…

– Китайскую стену?

– Нет. Вообще нет нужды строить.

– Только разрушать? – вскинулся Мишенька.

– Да. Угадал. Разрушить всю неестественную надстройку, которая отягощает человеческую природу. Прежде всего, уничтожить все, что выросло из французской революции: демократию, масонство, капитализм.

– Стоп! Тебя понесло!

– Отнюдь нет. Подумай над тем, что капитализм – это просто продолжение либерализма. Несомненно. А между тем надо изъять из человеческой психики такие укоренившиеся бессмыслицы, как понятия братства, равенства, свободы. Человек никогда не был равным другим, никогда не был свободным, а братство – это идейка для наивных. Братство может быть воспринято только как дисциплина. Семейная и общественная.

Мишенька встал и обратился к Стефану:

– Стеф! Во имя грядущего строя общественной иерархии взываю к твоему чувству дисциплины: возьми своего брата в рамки.

Генрик тряхнул головой:

– Ты, Мишенька, ошибаешься. Тут не старшинство решает.

– Как это? А где твое уважение к китайскому патриархату?

– Я не о том. Дисциплина не возникает автоматически, тут не имеет значения календарь.

– Тогда что?

– Воля, характер, сила убеждения. Но прежде всего воля.

Стефан улыбнулся:

– Я не слишком люблю сеньорию.

– В том-то и дело, – подхватил Генрик. – Ты напоминаешь библейского Исава, который отрекается от первородства.

– Вот только не получу взамен миски чечевицы.

– Именно. Эта чечевица – тот самый «святой мир», которого ты жаждешь. Молодое поколение смело берет на себя тяжесть управления, ответственности перед человечеством, без жалости расстается с теми духовными выгодами, в которых жил мир со времен Французской революции. У нас есть воля к изменению мира…

– «Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой»^[26], – с сарказмом процитировал Стефан.

– И что с того? – не уступал Генрик.

– Было уже, было, – стонал Урусов.

– Мы не договоримся, – качнул головой Генрик. – Не договоримся, поскольку для вас идеал… медуза, бессильно лежащая на волнах, пусть даже на волнах, богатых пищей, медуза бессильная и равнодушная к тому, куда понесет ее течение, безоружная против врагов, мягкая и студенистая.

– Спасибо, спасибо, – серьезно ответил Урусов. – Ты описал нас чрезвычайно красочно. Привлекательный образ.