Мир госпожи Малиновской

– Это не комплимент, – предупредила она. – Выслушайте до конца! Хотя он менее симпатичен, однако в нем есть нечто куда более мужественное.

– Чего не хватает мне, – закончил Стефан.

– Нельзя быть таким жадным. Вы бы хотели монополизировать все достоинства?… Но если серьезно, – сменила она тон, – то брат у вас удался. Я этому весьма рада. Он рассудителен, умен, естественен. Представляю, как вы, дорогой господин Стефан, счастливы, что у вас вырос такой достойный мужчина. Ведь это вы его создали.

Борович пожал плечами:

– Вы ошибаетесь. Это вообще не мое дело. Результат множества случайностей. А кроме того, я не в восторге от него. И допускал, что вы, именно вы почувствовали бы это легче остальных.

– Отчего же?

– Отчего вы?… – заколебался он.

– Нет. Я спрашивала, что вы можете поставить ему в упрек.

– То, что он такой, какой есть. И меня с ним ничто не объединяет. Ни убеждения, ни предпочтения, ни мысли. Я полагал, что вы это почувствуете… Но как видно… как видно, вы не хотите, не умеете, не можете меня чувствовать.

Она посмотрела на него удивленно.

– Пока что я просто вас не понимаю.

Борович встал, закурил сигарету и уселся снова. Знал, что должен сказать, что скажет, но как же сложно было найти слова! Для того чтобы выдавить из себя хоть какое-то слово, необходимо было окончательно увериться, что оно очерчивает должное понятие, что содержит в себе всю внутреннюю правду. А таких слов не существует. Они требуют дополнений, описаний, уточнений, ретуширования при помощи других слов. А здесь нельзя было так поступить, это было бы смешно. Обидным показалось бы любое помутнение смысла, сомнение в том, что нужно сказать.

– Вы плохо меня чувствуете, – начал он чужим голосом. – Ваша интуиция никогда не говорила вам, что… что я вас люблю…

Воцарилась полная тишина. Ему не хватало смелости взглянуть в глаза Богне.

– Господин Стефан, – отозвалась она наконец шепотом, в котором были и страх, и радость, и печаль, и сочувствие, и удивление. Да, прежде всего удивление.

Но у него не было времени, не было возможности задумываться над этим. Ее тихий вскрик просто растворился в его сознании, насыщенном сейчас каким-то непонятным озарением, рваной ясностью, экстатическим изумлением перед открывшейся ему правдой.

Да, он любит ее, любит до безумия, больше всего на свете. И всегда любил. С самых юных лет.

Он закрыл глаза ладонями и продолжил говорить:

– Возможно, я не знал, возможно, не понимал, но ведь я жил только ради вас, думал только о вас. Все, отчего я страдал, все, чему радовался, было благодаря вам. Я боялся масштабов этого чувства, боялся его силы. Я закрывался от него при помощи тысячи уверток, лжи, неискренности. Я страдал, словно проклятый. Пытался забыть всякий миг, а мгновений этих… мгновений этих было столько, сколько было их во всей моей жизни, потому что я никогда, слышите, никогда не был один! Я не расставался с мыслью о вас ни на минуту.

Он поднял глаза и сквозь слезы, которые застили ему все, увидел ее – неподвижную, бессильную, вжавшуюся в угол кресла.

– Пусть будут прокляты те дни – те многочисленные дни, – когда я не мог решиться на то, чтобы вырвать из себя эту истину – по причине низкой несчастной слабости, по причине трусости! В мозгу, словно в лабиринте, я скрывал свою любовь, свою цель и смысл, и ценность жизни, ее красоту! Госпожа Богна! Я любил вас, когда вы были маленькой девочкой, и когда вы выходили замуж, и после, и все это время. О боже!.. Простите ли вы мне эту ложную дружбу? То, как трусливо я маскировал ничего не стоящими заменителями единственную и важную для меня любовь к вам!.. Я не знаю, ведь откуда бы мне знать, но, возможно, только эта моя низкая трусость повинна во всех ваших несчастьях, печалях и переживаниях?… Возможно, если бы раньше я не был таким пустым прожигателем жизни, но решился бы на смелость потянуться к собственному счастью, – то, возможно, я бы добыл его для вас? – Он заломил руки до боли и всхлипнул: – Богна… Богна… Не вспоминайте мне этого… Молю вас… Не знаю, чувствовали ли вы мою любовь, но если нет, то только по моей вине… Как безумец, как величайший глупец я скрывал ее от вас, скрывал от себя…

Он почувствовал прикосновение ее руки, схватил ее и прижался губами к мокрым от слез пальцам.

– Тихо… господин Стефан… тихо… Нужно успокоиться… Тихо, мой бедный, добрый парень… Тихо…

Она прижала его голову к своей груди, стоя рядом.

Постепенно он начал успокаиваться. Он чувствовал себя слабым и настолько исчерпанным, что и мыслить мог лишь с трудом.

Тем временем Богна начала говорить. Сперва он не понимал ее слов. Те сливались в некую печальную мелодию, содержание которой ускользало, заглушенное пульсацией крови в висках.