Мир и война в жизни нашей семьи

Хоть нас и приняли с распростертыми объятиями, всё же в переднем доме, крепком и светлом, мы пожили с бабой Саней совсем недолго. Вскоре демобилизовались младшие папины братья-победители. Поделили между собой дом, даже не уведомив об этом старшего брата. Баба Саня отлично понимала несправедливость такого дележа. Но что она могла поделать? Чем оправдать своих младших неженатых сыновей? Только одним: «Тебе, Егор, я дала голову». Из всех ее детей только папа получил высшее образование и стал одним из первых инженеров на селе. И папа, бывший по своим убеждениям, подобно его отцу, толстовцем, никогда ни в чем не упрекал младших братьев.

Послевоенные проблемы. Нам ничего не оставалось, как поселиться в заднем полуразвалившемся домике, вросшем в землю так, что из его окошек можно было увидеть в лучшем случае только ноги. Во время войны домик использовался бабушкой то ли как курятник, то ли как свинарник. Так что из германского хлева мы снова попали в хлев, только русский. Чтобы привести его в состояние, более или менее годное для жилья, папе потребовалось много лет, тем более что у нас не было средств, чтобы купить всё необходимое для ремонта – доски, фанеру, гипсовую штукатурку, обои, стекла, гвозди, инструменты и т. д.

Только недавно, на папиных похоронах, я задумалась, как могли родственники так не по-братски обойтись с вернувшейся из фашистской неволи семьей старшего брата, с двумя маленькими детьми. Возможно, они руководствовались принципом держаться подальше от брата, который был репатриирован из Германии. Именно такой совет давал самый младший брат другому (постарше). Может быть, по той же причине и мамина сестра, жившая на соседней улице, пришла проведать нас только спустя 4–5 дней после нашего возвращения. Не исключено, что родственники знали: за папой и мамой следят. Во всяком случае, двоюродный брат папы Василий Осокин, будучи порядочным человеком, предупредил папу, что ему поручили доносить в органы, если он заметит что-то предосудительное в поведении репатриированных односельчан. Только сотрудники МВД не подозревали, что сам Василий – родственник репатриированного.

Слежка за родителями продолжалась долго. У них сняли отпечатки пальцев, что маму просто оскорбило. В определенное время они должны были являться в местные правоохранительные органы. Папа не мог устроиться на работу, соответствующую его квалификации, хотя друзья-однокурсники неоднократно пытались достойно его трудоустроить. И в партии папу не восстанавливали.

Положение стало меняться только с приходом к власти Н. С. Хрущева, когда папе разрешили вновь вступить в партию. Тогда и с работой стало полегче.

И все-таки родственники, в частности дети тети Раи Никифоровой – все взрослые люди, жившие недалеко от нас (вблизи церкви), были убеждены, что нас осудили на 10 лет без права переписки, хотя папу очень быстро освободили из фильтровочного лагеря и выпустили бы еще раньше, если бы он не был инженером-строителем, которому поручили руководить в этом лагере сооружением нескольких домов, и потому его долго пытались завербовать в этом качестве на работу в органы. Мама никакой фильтрации, если я не ошибаюсь, вообще не проходила: работа на военной базе была лучшей реабилитацией.

Несмотря на всё это, спустя много лет меня убеждали, чтобы я не пыталась вступать в комсомол и не мечтала о поступлении в МГУ. И даже в 1963 году, когда мои студенты-индонезийцы из УДН приехали в Павшино проведать наших родителей (меня командировали из аспирантуры на стажировку в Индонезию), об этом визите дошло до сельсовета, и маму вызвали туда для объяснений.

Если мы с Ниночкой выезжали за границу, то в анкетах всегда указывали, что в 1945 г. были репатриированы вместе с родителями.

Долгое время после войны Ниночку преследовало чувство страха: она боялась оставаться без мамы с папой. Если они уходили на работу, или в гости, или по каким-то другим делам, она с плачем бросалась за ними следом, я – за ней, и никакими уговорами невозможно было ее утешить. Только бабе Сане удавалось, да и то не всегда, ее успокоить. Зато надо было видеть, как, углядев маму вдали, она мчится стремглав ей навстречу, только пятки сверкают.

Много-много лет Ниночка оставалась слабой и худенькой. В десять лет мама покупала ей трусики на 2 года. Я же до сих пор помню свой давний сон, как мы с мамой моем Ниночку, а ручки у нее такие тоненькие и хрупкие, что я по неосторожности сломала ей одну ручку повыше локтя. Пережитый мной ужас невозможно забыть.

Учеба в школе. В 1949 г. Ниночка пошла учиться в ту же школу, что и я, – в Красногорскую среднюю школу № 2. Ее первой учительницей была Мария Ивановна Гравит. Ниночка благодарно помнила о ней всегда. Сохранилось поздравительное письмо Ниночки Марии Ивановне по случаю ее юбилея:

Похвальная грамота