Мир хижинам, война дворцам

В руке Винниченко держал палку со стальным набалдашником в форме гуцульского топорика. Но приделана была секира не к обычной палке, а к длинному и острому клинку-стилету, вставленному, как в ножны, в толстую бамбуковую трость. Такая “рапира” в бамбуковой оболочке особенно годилась для защиты от злых собак и недобрых людей и была запрещена полицией как секретное холодное оружие нападения. Правда, ни к рапире, ни к топорику — как с целью нападения, так и с целью самозащиты — Винниченко прибегать пока не случалось: в своих скитаниям по злачным местам он никогда не лез на рожон, предпочитая своевременно ретироваться. Романтическая трость нужна была также для вящей картинности: широкополая шляпа, плащ и стилет — какой-то гуляка-шалопай — маска вполне конспиративная!

Итак, Винниченко присел на давно знакомую скамейку, на которой в прежние времена ему не раз случалось вести тайные переговоры о том, как разрушить тюрьму народов, Российскую империю. Однажды, лет десять назад, в хлопотах, где бы раздобыть денег для украинской газеты “Рада”, он встретился здесь и с Петлюрой, так как прежние меценаты — миллионер Семиренко и тысячник Чикаленко — уже запросили пардону. Петлюра (псевдоним “Симон Ионин”) работал тогда в редакции секретарем, а Винниченко печатал в газете свои рассказы, даром что оба они были в то время как будто бы социал-демократами, а “Рада” придерживалась антисоциалистической ориентации.

Смеркалось. Вдоль Владимирской зажигались фонари.

Как и всегда в этот час сумерек, Винниченко овладело умиленное настроение.

Была та пора, когда все спешат домой, к лампе, а по улицам легкой, незримой паутиной плывет грусть и, прилипая к сердцу, вызывает в нем забытое, память о далеком…

Этот образ пришелся по вкусу Винниченко. Он вынул записную книжечку и записал — пригодится! В писательском хозяйстве все найдет свое место: эту фразу можно будет при случае сунуть в вечерний пейзаж какой-нибудь новеллы или романа.

Только о чем далеком может грустить он, Винниченко? Что забытое вызовет у него сладкую печаль? В прошлом и далеком — одни только скитания, горести, бездомность…

Винниченко вздохнул, вбирая в себя аромат летнего вечера. Жасмин отцветал и веял духом увядания, точно прелым осенним листом. К этим запахам увядающего цветения примешивался горьковато-сладкий, как дым ладана из кадильницы, аромат левкоев, волнуя, как волнуют в юности предвечерние сумерки.

А был ли когда-нибудь юным и он, Винниченко? Испытал ли самое драгоценное в юности — чистую любовь?

Женщины всегда проявляли к нему интерес: писатель, революционер, нелегальный, хорошая фигура, холеная бородка колечками… Но за постоянными скитаниями, конспирацией, бездомностью — только случайные встречи, только гулящие девки в меблированных комнатах. Дешевые меблирашки, кухмистерские и бардаки — вот что было в его грустном далеке. Чистая, светлая любовь? Нет, смятая постель проститутки… Этому далекому — вечное забвение! Теперь он женат, у него неплохая квартира на Пушкинской, 20. Но надолго ли? Кто знает, какие превратности судьбы еще подстерегают его? Всякие могут быть невзгоды среди революционных бурь.

Машинально Винниченко замурлыкал под нос, — он всегда напевал в грустном настроении популярный романс:

Мне все равно, страдать иль наслаждаться,
К страданьям я привык уже давно,
Привык давно я плакать и смеяться,
Мне все равно, мне все равно…

Но тут же в сердцах оборвал: опять, как всегда, выскочил русский романс, а не украинский.

Электрические часы на углу Владимирской и Прорезной, у кафе “Маркиз”, показывали тридцать пять десятого. Гм! Партнер опаздывал уже на пять минут… Взгляд Винниченко скользнул по Владимирской — в одну сторону, в другую. Вдоль тротуаров стояли, поджидая седоков, извозчики. Возницы сидели сгорбившись, точно в горестном раздумье, и клячонки их уставились в землю с полной безнадежностью… Винниченко снова вынул книжечку, чтобы записать и это выражение: в романе, над которым он сейчас работал, было как раз подходящее место для такого пассажа… На углу, против “Маркиза”, бренчал на своем банджо безногий Шпулька. К Шпульке у Винниченко тоже было дело, но это уже потом…

Винниченко раздвинул ветки жасмина: с Владимирской шел человек — точно в такой же широкополой шляпе, как на Винниченко, в таком же плаще-крылатке и тоже с палкой. Он!

Вот он пересек улицу, вошел в сквер и, будто безмятежно прогуливаясь, обогнул руины среди молодых каштанов и вязов и минуту спустя, вышел с другой стороны.

Это был опытный конспиратор и хотя теперь — после легализации всех партий — нужды в конспирации как будто и не было, он, когда Винниченко, позвонив ему, попросил о свидании, поставил секретность категорическим условием: вместе нас не должен видеть никто!

Наконец, кусты жасмина раздвинулись, и Винниченко поднялся навстречу.

2

— Добрый вечер, Юрий Леонидович!

— Добрый вечер! — угрюмо ответил Юрий Пятаков, — Простите, что опоздал на десять минут.