Мир хижинам, война дворцам

— На том и присягаем! На верность неньке Украине, украинскому лыцарству на славу!

Он опустился на колени.

Следом за ним грохнулись на колени три с половиной тысячи казаков и семьсот делегатов войскового съезда.

И тогда — хором в несколько тысяч голосов, низким солдатским тембром и в медленном, как на солдатской молитве, темпе — хлынула на широкую площадь песня. Пели гадамацкую:

Ми — гайдамаки, всі ми однакі…

Грушевский утирал носовым платочком глаза и бороду.

Винниченко тоже заплакал. Коленопреклоненная площадь пела перед ним историческую песню победы: первые рыцари нового украинского войска присягали на верность.

И присягали они ему! Это особенно волновало.

На софийской колокольне ударили во все колокола. Ухал пятисотпудовый бас, гудели стопудовые баритоны, гулко вызванивали тенора и альты, часто и тонко заливались дисканты — как серебряные колокольцы на бубнах свадебного оркестра. Весело и торжественно звенело, гудело, рокотало над Софийской Площадью… Потом с другого конца подала голос и зазвонила колокольня Михайловского монастыря.

Дядьки — делегаты крестьянского съезда — тоже брякнулись на колени.

Винниченко поморщился.

Что под присягу ударит колокол на исторической Софии, он знал — против этого трудно было что-нибудь возразить: ведь присяга же, торжественная минута, историческая традиция! Но чтоб подняли трезвон, словно во время крестного хода в пасхальную ночь, — об этом с архиереем уговора не было. Ай-яй-яй! Это уж слишком!

Но поморщиться пришлось и еще посильнее. Ворота под софийской колокольней вдруг широко распахнулись, и из церковного подворья показался — боже мой! — самый настоящий крестный ход.

Из софийских ворот вышел сам архиерей в полном облачении, за ним двенадцать протопопов, за ними сонм дьяконов и служек в стихарях. А следом — архиерейский хор. Выйдя, хор грянул велелепно:

Многая лета…

Винниченко остолбенел. Этого он уж никак не ожидал… Этот чертов лохмач сейчас еще зажарит, чего доброго, настоящий молебен о ниспослании… Господи! Что ж это такое? Ведь он, Винниченко, — просвещенный атеист, а тут — ему же — служат молебен!..

Молебен и в самом деле начался, и именно о ниспослании, и службу архиерей вел на украинском яыке. Впервые за много веков на Украине в церковной службе зазвучала украинская речь. Факт все-таки исторический — и это несколько утешило Винниченко. Что ни говорите, а религия, хотя и опиум для народа, — как-никак древняя и истинно народная традиция: тут ничего не скажешь…

Винниченко склонил голову и исподлобья поглядывал по сторонам. Рядом стоял Петлюра, тоже, между прочим, социал-демократ: стоял, величаво откинув голову назад и заложив по-наполеоновски руку за борт френча. С другой стороны Грушевский — тоже, надо полагать, атеист — заливался слезами и даже подпевал: “Подай, господи, подай, господи…” Стояли вокруг и другие члены Центральной рады — социал-демократы, социалисты-революционеры, даже бундовцы — и ничего; потупили глаза, и всё тут.

Винниченко оглянулся назад — туда, где сгрудились дядьки, делегаты крестьянского съезда. Они слушали торжественную службу на коленях. Только сегодня утром они вынесли свои решения. Решения были такие. Признать единственной властью на Украине — Центральную раду. Добиваться, чтоб признало ее украинской властью и Временное правительство. Объявить президиум крестьянского съезда “Украинским Советом крестьянских депутатов”… Ведь в Петрограде только что тоже состоялся Всероссийский съезд крестьян, избравший из своей среды “всероссийский совет крестьянских депутатов”. Постановили также поручить Совету крестьянских депутатов совместно с Центральной радой добиться осуществления лозунга: украинская земля — украинским крестьянам. А Учредительное собрание пускай уж решит, когда и каким путем провести в жизнь раздел помещичьей земли. Затем выбраны были и представители — для пополнения крестьянами-хлеборобами состава Центральной рады. Теперь, после трудов праведных, делегаты молились — на чудесном торжественном молебне, какого никогда еще им не доводилось видать, молились о ниспослании и даровании: чтоб господь бог даровал исполнение их решений, чтоб ниспослал осуществление их извечных чаяний, чтоб предоставил свыше владение землей-земелькой, матушкой-землицей — по силе и потребе.

“Мелкобуржуазная стихия! — констатировал Винниченко. — Мрак извечных собственнических инстинктов мужика, молох жадности к земле — прямехонький путь в сельские кулаки!”

Нет, нет! Он, Винниченко, за жизнь без хлопа и пана! Без пана и хлопа — об этом, во всяком случае, ему приходилось уже не раз заявлять и устно, и в письменной форме, так сказать: в политических декларациях и беллетристических произведениях. Однако лозунг этот годился во времена Хмельницкого, а ныне, в век капитализма, уместен, конечно, другой: хотя бы — за гегемонию пролетариата!