Мир, которого не стало

Однажды Тойблер пригласил меня к себе на субботнюю трапезу, сказав, что хочет представить меня своим родителям, сестре и нескольким знакомым, причем, чтобы иметь возможность побеседовать подольше, я должен был прийти в четыре часа дня, за два часа до начала празднования субботы. Тойблер жил на улице Гёте, 70, недалеко от станции. Квартира у него была скромная и уютная. Меня, «по русскому обычаю», напоили чаем и стали забрасывать вопросами о России, в которой я родился, о том, какое я получил образование, и так далее. Все очень удивились, узнав, что я женат и что у меня даже есть новорожденный сын. Я пообещал в следующий раз принести фотографии жены и сына.

Я заметил, что тот факт, что «эти русские готовы бросить свою семью ради того, чтобы отправиться Бог весть куда изучать Тору», произвел сильное впечатление на моих хозяев… Тойблер сказал, что все это очень напоминает ему то, что рассказывала о своих дедах и прадедах-раввинах его мать. Впрочем, чувствовалось, что главная его цель в разговоре со мной – прощупать, насколько основательны мои знания в общей истории. Он спросил меня, какое сочинение по истории эпохи Второго Храма кажется мне наиболее интересным. Я ответил, что больше всего мне нравится историческое описание, составленное человеком, который не принадлежит к еврейскому народу, не совсем понимает его дух и, может быть, даже относится к евреям с антипатией, но при всем том обладает острым и проницательным взглядом на вещи и потрясающим даром рассказчика…

«Кто же это?» – «Моммзен{676}, его «Иудея и иудеи» в пятой части «Истории Рима», глава 11». – «Так. И когда же вы его читали?» – «Я перечитывал Моммзена три раза: летом 1905-го, летом 1908-го и этим летом. С каждым разом я все сильнее чувствовал „прохладцу“ – чтобы не сказать больше – в его изложении, но в то же время для меня было несомненно, что я читаю произведение великого историка».

Тойблер был взволнован. Он встал, положил руку мне на плечо и сказал:

– Великолепно! Вы буквально читаете мои мысли! И не только на семинарах. Никак не предполагал, что услышу такое суждение из уст русского еврея! Хоть вы и ошибаетесь, утверждая, будто он настроен против нас. Мне думается, что он вполне объективен. Но объясните, как получилось, что вы взялись штудировать Моммзена?

И мне пришлось рассказать ему все, с начала и до конца, о моем историческом «образовании». Мне показалось, что в моем рассказе две вещи произвели на него особенное впечатление: мой интерес к истории России и моя тяга к источникам. Между нами произошел небольшой спор по поводу французской исторической школы. Я упомянул о том, что некоторое время прилежно изучал книги Фюстеля де Куланжа{677}, и сказал, какое у меня о нем сложилось мнение.

– В вашем образовании есть один крупный изъян, а именно слабое знакомство с иностранными языками, – заметил он наконец. – Вам нужно это исправить, и как можно скорее.

Он добавил, что мой уровень владения немецким и французским может быть достаточен для России, но неудовлетворителен в Германии, и поэтому его сестра будет обучать меня этим языкам, тогда как доктор Бирм, по его просьбе, займется со мной греческим. Я сказал, что мой друг Натан Гурвиц тоже хочет изучать греческий. Что ж, он славный юноша и производит очень хорошее впечатление. Итак, мы – Тойблер, его сестра, фройляйн Лукана Тойблер, и я – договорились, в какие дни и часы она будет заниматься со мной немецким и французским.

Так я вошел в эту семью. Мать профессора была тяжело больна, и с ней уже невозможно было разговаривать. Но с отцом – он был человеком разговорчивым – я побеседовал, а он, зная от Ойгена, что я «большой ученый» и что мне предстоит «великое будущее», счел нужным в мельчайших подробностях сообщить мне сведения о своей жизни, в том числе что Ойген – его единственный сын. Младшую из своих шести дочерей он называл «Даейну».

Огромным сюрпризом явилось для меня приглашение Тойблера навещать его каждую неделю с тем, чтобы давать ему отчет о ходе моей учебы. Это очень напомнило мне ребе Шимона Шкопа из Тельши, моего горячо любимого учителя. И когда я вышел от Тойблеров, я чувствовал, что меня обволакивает атмосфера тепла и дружелюбия, подобная той, которой я был окружен в первое посещение ребе Шимона. С того самого дня и до того момента, когда я расстался с профессором Тойблером (в самом начале Первой мировой войны), я всегда ощущал, что вращаюсь в его орбите. Все эти годы, где бы я ни был – в Берне, Париже, в Вильно, Херсоне, Одессе, – я испытывал на себе его влияние. Хоть в те годы я и не посылал ему, как он того требовал, регулярных письменных отчетов о моих занятиях, но он постоянно присутствовал в моем сознании, я представлял себе, что он думает о моей учебе, как обсуждает со мной тот или иной вопрос, направляет мою мысль и проверяет, правилен или нет мой путь.