Мир поздней Античности 150–750 гг. н.э.

Звездный час сирийских провинциалов наступил несколько позже. При Анастасии сирийские купцы торговали в таких далеких регионах, как Галлия и Центральная Азия. Финансовый эксперт двора – Марин – был сирийцем. Сирийские каменщики достигли в резьбе филигранной тонкости. Но прежде всего именно сирийцы наполнили греческий мир музыкой. Роман Сладкопевец пришел в Константинополь из Эдессы: в песнопения византийской Церкви он добавил образности и драматизма, восходящих к древнейшему семитскому Востоку. В Святой Софии группы сирийских монахов будут беспокоить воскресные собрания, запевая протяжным мотивом литании, в которых выражалось их особое поклонение распятому Христу. Сирийские крестьяне засадили склоны Антиливана оливковыми деревьями. Император основал огромный паломнический центр на том месте, где Симеон стоял на столпе. Пространный комплекс Калъат-Симъан – больше, чем Баальбек, но столь же роскошный – являлся знаком признательности от «царствующего града» провинциалам, от трудолюбия которых зависела экономика восточноримского государства.

По сравнению с этими древними христианскими центрами Константинополь, лишь недавно утративший связь с военным латинским прошлым, являлся ничем не примечательным новичком. А чтобы быть «царствующим градом», он должен был предводительствовать империей и в вероучении. Императоры спешно выдвигали его на первый план. На Халкидонском соборе 451 года император Маркиан использовал тенденции греческой идеологии и поддержку Льва, епископа Рима, чтобы унизить патриарха Александрийского и таким образом утвердить позицию Константинополя как ведущего христианского города империи. Решение, которое достигли в Халкидоне, оказалось в противоречии с наиболее глубокими течениями христианской мысли своего времени. Равновесие восточного христианства было жестоко нарушено. В последующие два столетия перед императорами встала трудная задача восстановления баланса, порой путем замалчивания, порой путем игнорирования «проклятого собора», и они уже не обращались к тому преимуществу, которого их «царствующий град» достиг в Халкидоне.

Вопросы, затронутые в Халкидоне, были нетривиальны, поскольку представлялось, что собор отделил человеческий элемент в личности Христа от божественного. Роль императора на этом соборе отчасти была обусловлена политикой; но сопротивление его учению было искренним, оно не являлось «прикрытием» для социального недовольства, тем более для борьбы за национальную автономию восточных провинций. Веками копившийся в провинциях христианский опыт был попран скороспелой столицей. Для благочестивого грека, копта и сирийца Христос являлся прототипом человека искупленного. До какой степени, могли спросить эти люди, Бог соизволил восприять и изменить человеческую природу – возвысить ее над ее непостоянством – в личности Христа? Если человеческая природа полностью изменилась и стала единым целым с божественной природой – отсюда подходящий богословский термин «монофизит» (monos – один; physis – природа), – то средний человек в конце концов мог надеяться, что он будет спасен подобным же образом: он тоже изменится. Средний человек смотрел вокруг себя. Он видел праведника: если хрупкая человеческая природа может быть наделена такой сверхъестественной силой в этой жизни, тогда определенно божественная природа во Христе должна быть более абсолютной и неотделимой? Кто, кроме полностью божественного существа, мог встать между человечеством и его исполинским врагом, дьяволом? Акцентировать, как это сделано в вероучительном постановлении папы Льва – его «Томосе», кенотический, человеческий элемент во Христе означало шокировать греческого читателя. Ибо такой подход содержал в себе угрозу оставить спасительное дело Бога недоделанным: угроза осудить человеческую природу на прозябание в состоянии осадка, не подлежащего преобразованию, горькой мути на дне беспредельного моря божественной силы.

Говорилось, что собор в Халкидоне разделил империю безвозвратно; что он сделал неизбежным отпадение восточных провинций в ислам в VII веке. Взгляд этот настолько выспренний, что он полностью пренебрегает качеством жизни в Восточной империи VI века. Дело обстояло совсем наоборот. Несмотря на взрывной характер затронутых вопросов, несмотря на то, что церковные традиции целых провинций встали по обеим сторонам баррикад, империя сохранила единство. Мы можем много узнать о ресурсах восточноримского государства, если проследим, как это оказалось возможным.