Мир против нас

– Угу, – мрачно буркнул Владимир Ларионов, сбрасывая исходящий вызов и тут же набирая другой номер.

МАКСИМ ЩЁЛОКОВ

– Ну вот, приятель, теперь у нас вообще ни хрена нет, – весело доложил Макс Глебу, озабоченно щупая ладонью горячий лоб приятеля. – Мы с тобой два голых сокола. Я выложил за твою драгоценную дырявую шкуру все, что у нас было. Все, прикинь? Даже немного больше. Вместо того чтобы сдать сычам с потрохами твое дырявое брюхо…

Он осекся, запечалившись, и вновь схватился за мокрую тряпку, которой попеременно вытирал лицо чудом зацепившегося за жизнь Хаоса.

– Ты, мудила, ни слова не сказал мне про свои братания с Томом. А он, между прочим, убил нашу Ритку. И меня едва не проводил следом, помнишь, баклан? Да ни х**а ты не помнишь… – Макс закручинился, с усердием выжимая тряпку. – Но в конце концов даже он смог послужить благому делу во имя бывшей дружбы. Слушай, это же такая ирония – откинувшись, Том дал тебе шанс выжить в этой дерьмовой заварушке. А я уж дальше подхватил. Вот, зацени: те опера, которые вытащили тебя из подвала, толком твою грязную разбитую морду и не рассматривали, отпечатков там ты не оставил, щелкнуть твою рожу на камеру не успели – тебя в срочном порядке увезли еще до приезда криминалистов. А у Эдика в больничке как раз имелся бесхозный труп, который некуда было деть. Тебе еще как-то здорово повезло, что после Костика в твоей тачке остались документы какого-то вообще левого мужика, и можно было предложить сычам сказочку, типа, это Том так убого маскировался. И суровый небритый дядька, которого опера тащили из подвала, на самом деле был Костиком, только в гриме. Чтоб, значит, докУментам соответствовать. И все же провернуть такой номер стоило мне нескольких лет моей чертовски прекрасной жизни… И денег. Дааа… Об этом я тебе уже говорил.

Максим усмехнулся, изумленно качая головой, точно сам с трудом мог поверить в то, что в конце концов у них все получилось.

ВЕРА

Здесь спокойно.

Я больше не вижу других людей. В крепких стенах небольшого домика, спонтанно арендованного мной на полгода, нет никого, кроме меня. Никто не нарушает моего беспокойного уединения с равнодушной природой и самой собой. Никто не лезет в больную душу, пытаясь выскрести наружу все самые страшные воспоминания, не забытые, лишь притаившиеся глубоко внутри, но неизменно оживающие в памяти ближе к темной ночи.

Вот когда начинается ад…

Тесные стены каменного мешка, вязкая кровь, разливающаяся по бетону, оглушающая боль, насилие и темная тень в капюшоне плавно перекочевывают из прошлого сна в каждый следующий, упрямо тревожа мою расшатанную в хлам психику, наживо вскрывая едва подлатанные раны.

Я почти не сплю, чутко прислушиваясь к утробным завываниям злобного ветра за окном, бьющейся о стекло ветке раскидистого дуба, пугающему уханью ночного охотника – филина. Вздрагиваю от каждого услышанного шороха, беспокойно ворочаюсь на влажной простыни, все сильнее, до самого подбородка закутываясь в теплое клетчатое одеяло. Забываюсь поверхностным сном с урывками по полчаса, и уже рано утром сползаю с постели в совершенно разбитом состоянии, не понимая толком, кто я и зачем я. С первыми лучами солнца терзающие меня кошмары понемногу отступают, нехотя сдают уверенные позиции, и я несколько расслабляюсь, даже открываю окна в большом помещении, подолгу вдыхая в легкие живительный воздух в улицы.

Самые разные мысли постоянно атакуют мою поврежденную голову, но не задерживаются в ней надолго – уже спустя несколько минут я ни за что не вспомню, о чем думала совсем недавно. Без сил шатаюсь от стены к стене, трогая сухими ладонями развешанные на них дешевые картинки и рамки с чужими фотографиями. Иногда пристально вглядываюсь в черно-белые лица, но никак не могу нарисовать для себя портрет этих людей, понять, кем они могли быть и куда переехали из этого дома. Да мне и не слишком интересно… Их лица забываются сразу же, как только я обращаю взгляд на летние пейзажи картин, которые тоже можно рассматривать бесконечно долго с одинаковым результатом.

И кто сказал, что невозможно исполнять один и тот же повседневный ритуал на протяжении долгой вереницы дней?

Прошло уже два месяца, проведенных мной в беспрерывном страшном сне и так же благополучно выветрившихся из дырявой памяти.

Я долго собираюсь со скудными силами, прежде чем натянуть на себя первые попавшиеся шмотки и пересечь разбитую дорогу, чтобы купить свежего деревенского молока у приветливой соседки. На обратном пути трусливо торможу на пороге своего временного жилища, чутко прислушиваясь к звукам, и только убедившись, что опасности вроде бы нет, распахиваю дверь, чтобы спустя пару секунд поспешно щелкнуть замком уже изнутри.

Сломанную куклу выбросили на помойку, откуда ей уже никогда не выбраться.