Мир Стругацких. Полдень и Полночь

– …Еще целый магазин остался, но руки́ уже не поднять, головы не повернуть тоже. А глаза еще видят. И такая тоска взяла… – в голосе Барабанщика и сейчас была тоска, лютая, беспросветная. – Вот тут его и увидел: прямо перед лицом, иначе бы никак. Единственный булыжник, на щебенке он точно клякса посреди листа. Настоящий, не выдуманный. Жаром пышет так, что щекой его ощущаю. И печать, хотя я ее нарочно сочинил совсем уж «по-детски», иначе… опасно было. И надпись: та самая. «Кто снесет этот камень на гору…»

– И вы, значит, все-таки исхитрились его разбить?

– Ну как сказать… Не знаю, может, это иначе называется. Потому и все остальное получилось… иначе. Или потому, что не сам я его на гору занес. Да и считать ли тот холмик горой… В общем, руку не поднять, но палец на спуске еще шевелится. И ствол, он в поле зрения, прямо на камень направлен. Вот я и… А теперь стыдно, но уже ничего не вернуть. Получается… Это получается – дезертир? Не сумел одну жизнь прожить как надо, доделать свое – убежал спасаться… Так?

– Не говорите глупостей, молодой человек, – сухо обрывает его Учитель. – Все вы доделали, никуда не убежали. А если кому и стыдно, так это мне, старому дураку: потому что этими разговорами лишил вас ночного отдыха.

– Отдохну еще, – все так же тоскливо говорит Барабанщик.

– Увы, разве что завтра ночью: сейчас всего двадцать секунд осталось. Десять. Пять. ВНИМАНИЕ, МОЛОДЫЕ ЛЮДИ! ПЕРЕМЕНА ЗАКОНЧЕНА. ПРОШУ СЛЕДОВАТЬ НА УРОК. То есть – подъем!

Одновременно с этими словами Учителя задребезжал зуммер на его тетрадеске: громко, противно, будто и вправду школьный звонок.

Впрочем, звук утренней побудки приятным не бывает.

* * *

На следующую ночь Барабанщику отдохнуть не довелось.

Прямо как в фильме все вышло: только обозначь какое-то намерение – и ты покойник. Хуже всего, конечно, фото своей девушки показать и заговорить о скорой свадьбе. Ладно, чего уж там… Мы не в фильме о войне, а на войне и есть. Но все равно – сработал штамп.

Там развалины были, сонар не берет, а место такое, что технике есть где укрыться. «Мамонт» не «Мамонт», а вот какой из боевых слоников поменьше…

Одному надо было пойти и разведать: на своих двоих, без прикрытия. Пошел Барабанщик. Между прочим, никто ему не приказывал, вызвался исключительно добровольно.

Пятнадцать шагов сделал. На шестнадцатом, поравнявшись со вставшей дыбом бетонной плитой, вдруг резко развернулся к нам, крикнул: «Немцы!», взмахнул рукой – граната у него уже наготове была…

Успел ли ее метнуть – не знаю: из-за плиты ударил плазменный разряд, а после такого что-то разобрать трудно.

Там «Ананкус» был укрыт, у него оба метателя плазменники. На пехотинца, да еще одного, такой залп тратить, конечно, глупо – но, должно быть, экипаж растерялся. Или не оказалось в нем умелого пулеметчика.

«Ананкус» мы накрыли сразу, он едва успел второй раз пальнуть – мимо, неприцельно. А Барабанщика никто никогда больше не видел, даже мертвым.

Почему он крикнул «Немцы!» – поди знай теперь. Кто угодно там мог быть, теперь и не распознать в асфальтовом озере, да и смысла нет: у падановцев почти такой же интернационал, как у нас. К сожалению, это тоже реальность.

Помню, Учитель тогда опустился на колени прямо возле той бетонной плиты и долго стоял так. Мы думали – молится, но когда я подошел к нему, мол, дон Жорди, скорблю вместе с вами, однако пора, здесь нельзя оставаться, идемте, – оказалось, он рисовал что-то маркером на одном из обломков. Совсем бессмысленные закорючки: крестики, хвостики, дырка с палочкой и запятые вокруг всего этого.

– Пощупай, – говорит, – горячий…

Я потрогал рукой – и верно. Ну так там все каменное крошево на десятки метров вокруг до сих пор оставалось горячим.

Как же иначе: после плазменного-то залпа.

Ника Батхан Солнечный город

Свет накатывал мощным потоком – огромные панорамные окна совсем не сдерживали его. Майское буйство торжествовало, сверкая праздничной синевой неба, белыми стрелами новеньких башен-высоток, сочной зеленью лесопарка, перламутровой лентой Ташлицы. За окном, должно быть, пахло цветами, мокрой черемухой. А с больничным химическим духом не справлялись никакие кондиционеры.

Я сидел на уютной тахте, скрестив ноги, делал вид, будто по уши занят новостями, мелькающими в планшете. Остальные столпились по другую сторону коридора – говорили, молчали, кусали губы, вскидывались на любой шорох, долетавший из-за блестящей двери с надписью «реанимация». На меня не смотрел никто. Чистоплюи. я знал, о чем они думают. Даже Мишель не решился бросить вслух обвинение, но приговор читался на лицах однокашников и бывших друзей. Не скажу, кто из них без греха, камней мне хватило.