Мир тесен

Когда они встали из-за стола, девушки за прилавком не было; её крепкие голые икры мелькнули в глубину кухни. Приготовленные для неё слова остались лежать в душе Славы лёгким приятным грузом.

Солнце слепило глаза, воздух стал сухим и неподвижным; над дорогой от бесконечно проезжающих машин повисла плотная завеса пыли. «Надо записать, что листья от пыли потеряли свою свежесть и цвет, — подумал Слава, — и сады у дороги на сады не похожи, всё в них пропитано пылью, ни прохлады, ни утренней росы. Какое тяжелое зрелище!»

XXIII

— Мне в редакцию.

— Идём провожу…

Они подошли к редакционному окну, сквозь голубые прутья решетки было хорошо видно всю комнату. На спинке Славиного стула висел его пиджак и плащ.

«Смирнов приходил, принес мои вещи».

— Зайдём? — предложил Слава.

— Можно.

Они вдоль стены обошли длинное дощатое здание. В тёмный коридор выходило множество дверей управленческих отделов, за каждой стрекотали машинки. «Пока построим плотину, бумаги уйдёт не меньше, чем бетона, — подумал Слава. — А как же строили древние? Интересно, неужели и они столько писали для того, чтобы построить сады Семирамиды, Тадж Махал или Баалбекскую веранду?»

В дверную ручку голубой редакционной двери была просунута записка:

«Старик!

Я срочно уехал в типографию. Буду не раньше двух дня. Погуляй.

Твой Смирнов».

— Ладно, — Слава пожал плечами, — погуляем.

В посёлке становилось всё жарче. Зелёный аул в теснине гор казался отсюда раем, погруженным в благодатную тень.

— Может, в аул сходим, — предложил Слава, — я там ещё не был.

— Можно.

Они спустились в ущелье, к самому обрыву. Далеко внизу, зажатая между каменных стен, несла свои чёрные воды речка. И было трудно поверить, что эти жалкие воды смогут вертеть огромные турбины и дадут миллион киловатт электрической энергии. Слава поймал себя на том, что ему неудержимо хочется прыгнуть вниз. В груди похолодело. Он сделал шаг назад, обернулся и увидел на выступе скалы над собою железный штырь и надпись:

«Уровень воды 7/VIII — 1963 г».

Слава дважды перечел выведенную красной краской надпись, сказал Фёдору:

— Взгляните, куда поднималась вода этой речки девять лет тому назад!

Фёдор прочёл, пожевал губами и ничего не сказал.

«Какая сила! — подумал Слава. — Вот что значит горная речка. Как взрыв! Трудно поверить…»

Они поднялись к мосту, проложенному Сашей, перешли по его гулко качающимся железным листам на ту сторону, в аул.

Фёдор не отставал от Славы ни на шаг, плечи их то и дело соприкасались. А что он ещё мог сделать для Славы, кроме как подставить своё плечо в самом прямом смысле этих слов. И он готов был это сделать в любую следующую секунду, если Славе случится вдруг оступиться или на него навалится какой-то неведомый груз.

Слава много слышал о террасном садоводстве и сейчас с любопытством глядел на обложенные белым плитчатым камнем террасы, что, словно бастионы жизни, дышали среди бесплодных скал.

Но даже сады не разрушали впечатления утраты. Оно сквозило в выломанных вместе с коробками дверях и окнах, в валявшихся по дворам ржавых ведрах и керосинках. В одном дворе стояла поломанная, почерневшая от дождей деревянная колыбель. В другом валялась затоптанная в грязь тетрадка в косую линейку. Всё сколько-нибудь ценное было увезено на новое место жительства. Из темноты первых этажей, где раньше были хлевы, пахло уныло, холодно, золотилась раскиданная солома, над кучами навоза не было видно даже мух.

У здания бывшего сельсовета они остановились под фанерным стендом, с которого криво улыбающийся краснощекий мужчина в ядовито-зелёном пиджаке и фиолетовом галстуке призывал местное население сдавать деньги в сберегательную кассу. Многие сакли были полуразрушены — видно, из стен выдирали пригодный для строительства камень. Слава подумал о том, что гибель одного селения — гибель целого мира. Ему захотелось узнать об истории аула, о его прежней жизни. Ведь в этих брошенных на волю ветра и времени домах жили, любили, умирали, ненавидели. Здесь были свои легенды, свои порядки. В каждом уголке земли есть своя боль и красота, а значит поэзия, своя неповторимость и печаль. Слава чувствовал, что здесь, в ауле, было немало радости и горя, и оно было терпкое, единственное, не выдуманное по чьей-то прихоти, не намалёванное холодной рукой, а живое и подлинное, нежное, как девичий румянец, и незабываемое, как удар ножа. Слава чувствовал всей душой пронзительную боль опустевшего аула, утрату каждого камня, сиротство каждого дерева.

— Утром я видел дым над саклями, — сказал Слава, — здесь ещё живут люди.

Они поднялись по грязной каменистой улочке. Совсем рядом кудахтнула курица. На её голос вошли в раскрытые ворота. Посреди небольшого двора стоял обнаженный по пояс парень и, наклонившись вперед, зажмурившись, смывал с лица мыло. Сливала ему старуха в длинном тёмном платье, тёмных шальварах и тёмном большом платке, перекинутом через плечо. Парень плеснул в лицо, омыл загорелый столб шеи, белую, перекатывающуюся мускулами грудь, узловатые бугры борцовских бицепсов, выпрямился.