Мир тесен

Проснулся Олежка, пришлось заняться его кормлением. Женщины всегда делали это вдвоём. Вначале Оля кормила сына грудью, но он оставался голодным, кривился, кряхтел. Тогда тётя Катя протягивала Оле бутылку с манной кашей, на бутылочке были деления — «200 граммов». Малыш присасывался к бутылке, мгновенно выпивал кашу и тут же засыпал. Иногда его приходилось завертывать в сухие пелёнки, и он начинал так вкусно потягиваться, что обе женщины замирали от умиления и любви. Тётя Катя в такие минуты начинала плакать, а Оля, прекрасно понимая, почему она плачет, откидывала со лба вьющуюся прядь и сжимала виски. Тётя Катя давно знала этот её жест и боялась его. Тётя Катя испуганно начинала мелко и часто креститься, читая про себя молитву: «Богородица дева, радуйся господь с тобой! Благословенная ты в жёнах, благословен плод чрева твоего…» А вслух говорила:

— Давай-давай, укутывай его, простудится, ну-ка, заверни ты, у тебя ловчей получается.

Тётя Катя… что бы Оля без неё делала. Тётя Катя выходила Борю, когда он родился, она отвела своими руками от него смерть сейчас, в больнице. Она первая и пока единственная учила мальчика не жалеть о ноге, а радоваться тому, что остался жив.

— Что нога — не велика штука, и без неё прожить можно, была бы голова да руки. Ты, Боренька, забудь о ней тебе без неё надо жить. И чем раньше забудешь, тем скорее как все станешь.

Тётя Катя первая одобрила решение Оли сойтись с Борисом по желанию маленького Бори.

— Так надыть, — уговаривала она Олю и оправдывала её перед Фёдором. — Она все самые молодёшенькие годы за этим иродом проплакала, может теперь порадуется, всё в жизни бывает. Сколько лет она казнилась, может, за чёрной и светлая минута придёт. Эх, заслужила она её. А Олежка, так он наш. Ты ведь не женишься, значит, малец отца не потеряет, это, когда женятся, детей забывают, а ты не женишься, я спокойна. А старше Олежка станет, мы с ним к тебе переберёмся — тебя и Олежку тоже нельзя сиротить. Ну, а пока поживём, я ей подмогну, хотя и ненавижу её ирода люто.

С первого дня их совместной жизни с Борисом так повелось, что не Оля, а тётя Катя делала всё для большого Бориса — готовила завтрак, наливала в обед тарелку борща, клала котлеты, прибирала в его комнате, куда никогда не заходила Оля, и, делая всё это, тётя Катя то ли радостно, то ли горестно покачивала головой: «Эх, Оленька, до добра всё это не доведёт, никогда не думала, что в тебе столько гордыни. Простить ему пора, того сама жизнь требует». Но когда она заводила об этом разговор, Оля изменившимся голосом просила:

— Мама, не надо об этом.

И тётя Катя умолкала и молча крестилась, потому что не знала, чего просить у бога для Оли — мира с Борисом или полного их разрыва?

XXVI

Тётя Катя приехала к Фёдору. Её поразил размах стройки, огромные, пускающие дым БЕЛАЗы, сверкающая на солнце громадина эстакады кабель-крана, привольно раскинувшийся посёлок гидростроителей, десятки белых дорог, изрезавшие округу.

«Вот наворотили, скаженные!» — с опаской оглядывалась она по сторонам.

— В общежитие Кузнецова нет, ушел куда-то, он эту неделю в ночной смене, — объяснила тёте Кате рябоватая комендантша с ярко накрашенными губами, в ярком капроновом платочке. — Пойдёмте, бабушка, я вам его комнату открою, отдохнёте.

«Я своим внукам бабушка, а не тебе», — в сердцах подумала тетя Катя и сказал, улыбаясь:

— Спасибо, миленькая, с удовольствием отдохну:

— У нас умыться можно и чаёк вскипятить, — не умолкала комендантша, отпирая комнату, — тут ваш сынок, в углу его койка.

В комнате стоял тяжёлый запах табака, проевшего все поры и не уходившего даже в открытую форточку. Кровать Федора была самая неопрятная, тётя Катя села на неё.

— Спасибо, миленькая, я прилягу, а то ноги гудят и глаза от усталости слипаются. — Тёте Кате не терпелось остаться одной, она боялась любопытных расспросов.

Приготовившаяся к длинному разговору комендантша разочарованно смела со стола крошки и, пожелав тёте Кате хорошо отдохнуть, вышла из комнаты.

«Феденька… Куда девалась твоя любовь к чистоте? Кровать вся пеплом засыпана, а ведь не курил же, в рот папиросы не брал. Это, говорит, тётечка, яд… А теперь, видать, яд понадобился. Вот как! Надо же…» — Тётя Катя с любопытством вытащила из-под кровати чемодан Фёдора. Открыла его и удивилась: в чемодане царил полный порядок, вещи лежали нетронутые, как их сложили ему в дорогу она и Оля. — «Батюшки мои, второй месяц бельё не менял… Что ж он в баню не ходит? Дома каждый день душ принимал, каждый день сорочку чистую цыганил, я сердилась: «Чистая ведь ещё рубашка, Феденька!» А он: «Тётечка, чистота — моя слабость». Больше двух дней рубашку ни за что не носил. Оле это очень нравилось: «Какой, мама, Фёдор чистюля. Как невеста!» Вот тебе и невеста… Сегодня же в баню пошлю. Даже после покойника близким людям на девятый день мыться положено. Говорят, легче становится. А это два месяца, надо же! Всё расскажу об их жизни, пусть заберёт Оленьку с дитём. Если Борюня не захочет ехать, я с ним у этого ирода останусь».

Уезжая, тетя Катя спросила Олю:

— Что Феде передать?