Мир тесен

Фёдор переступил с ноги на ногу, но фуражки тёте Кате не отдал, отмахнулся: «Не трогайте, мол!» Все трое молча ждали: сейчас проснётся ребёнок и спасет их от тягостного молчания. Но Олежка, раскинувшись на подушках, спал богатырским сном.

— Я пошёл! — не выдержал Фёдор.

Оля и тётя Катя остались вдвоём.

— Да! Надо же!

— Ничего, мама, поедем домой, Фёдор прав.

— И второго осиротить хочешь? Нет, Оленька, смири свою гордыню. Обидели мы Федю, теперь надо его душу растапливать. Никуда я от Феди не поеду и тебе не позволю. Спасибо, хоть сразу не выгнал, а мог, бы выгнать! Ничего, свет не без добрых людей, найдём квартиру. Пенсию мою сюда переведем, ты работать пойдёшь. И с Борей рядом — два часа и в городе, а от дома нашего, чтобы Борю повидать, целые сутки ехать надо. И Федя рядом, не ты — так дитя тронет его. Смирись, Оленька, поверь моему опыту: только терпение, великое терпение поможет вернуть семью. Терпи. Ты — женщина! А какая женщина без терпения? Терпение — наш главный козырь. Обе виноваты, обе и крест понесем. В другой жизни нам с тобой смысла нету. Видела, как он Борю глазами искал, видела? А Олежка? Подожди, улыбнется, руки к нему протянет — дрогнет сердце, я Федю знаю. Значит, надежда есть, а человек жив надеждой.

Ничего не сказала Оля в ответ, только обняла и крепко поцеловала тетю Катю.

— Ну, вот… вот и хорошо, — вздохнула тетя Катя, вытирая краешком головного платочка слезы. — Надо же! Как разоспался! И мокрый уже, а спит.

В дверь постучали.

— Можно?

— Входи, входи, Славик, — обрадовалась тетя Катя. — Ты что ж, на поезд опоздал?

— Нет. Передумал. Дела так сложились, после поеду.

— Значит, пока тут будешь? И долго?

— Да вообще буду. Поездка пока отменяется.

— Ты, что ж, из-за нас?

— Нет, почему, — смутился Слава.

— Ну, и слава богу! Ты сейчас нам так нужен: ты же тут людей знаешь, комнату нам с Оленькой надо снять. Федя не хочет, велит, чтоб мы к себе домой возвращались. Что ж нам от живого да мёртвого искать? Боря не захотел с нами ехать. Только ты молчи, Федору ни гу-гу! Комнатку бы нам маленькую, а там видно будет. Плохо нам, Славочка! Плохо. А Борюне и того хуже. Потом расскажу, выручай!

— Да что вы, мама, чем он нам может помочь? Тут же стройка, тут частных домов нет. Это Фёдор должен…

Федя? Слышала, что он сказал? Нам самим надо, против его воли.

— Ничего. Что-нибудь придумаем, — сказал Слава.

XLIII

Где-то внизу, по каменистым улочкам аула, громко хлопая в вечерней тишине, затарахтел мотоцикл.

«Вот и мой Мухтар», — обрадовалась Патимат и не ошиблась. Скоро мотоцикл с рёвом влетел во двор. Мухтар осадил его, как коня, у порога сакли. Испуганно хлопая крыльями, полетели с шестка, в страхе разбежались по двору задремавшие было куры.

— Вай, аллах! Разве можно так, сыночек? Это же тебе не конь?

— Конь! — выключив зажигание, в наступившей тишине ответил Мухтар. — Лучше любого коня — шестнадцать лошадиных сил.

— Дядя стоит на молитве, не заходи в дом.

— Хорошо. — Мухтар отвел мотоцикл в хлев. Маленькая чёрная корова грустно покосилась на мотоцикл, который он поставил к стенке, тяжело вздохнула, подбирая длинную, светящуюся в полутьме слюну, как будто хотела сказать, что зря променяли люди живых коней на этих, отвратительно пахнущих бензином, железных.

Мухтар, как живого, похлопал своего железного конька, и тоже тяжело вздохнул. Завтра им придется расстаться навсегда. Ничто в жизни не доставляло Мухтару такой радости, как этот, свалившийся с неба, подарок судьбы — двухцилиндровый мотоцикл «ИЖ». И вот теперь с ним надо расстаться. Другого выхода нет. Из-за мотоцикла, из-за него Мухтара, незаслуженно пострадал человек. Сейчас, когда Мухтар, возвращаясь с работы, подвозил к женскому общежитию одну девушку из лаборатории, она сказала ему, что Алимова сняли с должности за то, что он отдал Мухтару переднее колесо и вилку со старого мотоцикла.

Мухтар уверил мать, что недавно ел в столовой и, не дожидаясь ужина и ночи, взял овчинный тулуп и отправился спать на плоскую крышу сакли. С минарета единственной действующей в ауле мечети, как всегда в этот час, муэдзин пел вечерний акбар. Его напряженный, старческий голос тоскливо звенел в воздухе, наполненном многими звуками: рокотом механизмов, работающие в котловане, голосистыми командами «Вира!» — «Майна!», клацающими ударами по металлу на той стороне реки, блеяньем аульских овец и отчаянно веселой песней «Калинка-малинка, малинка моя!» — из репродуктора во дворе аульской школы. Солнце зашло за дальние черные горы, но его свет еще озарял часть неба в той стороне. Сначала клубящаяся полоса заката была пурпурной, потом в ней появились зеленоватые тени, фиолетовые изломы, по краям завились дымные кольца, подёрнулись ярко-золотой каёмкой, а потом заря стала вдруг стремительно угасать, сливаться с темно-синими горами, и скоро их остроугольная цепочка уже едва угадывалась в аспидной черноте южного неба. Муэдзин кончил петь. В саклях засветились окна — наступило время ужина.