Мир тесен

А вот Сашка Игнатьев, он тоже тут, чертушка длинный. Насмешливо выпятил губу, но глаза у него грустные. Сашку прислала флотская газета из Таллина в Кенигсберг вскоре после его падения. Глотая пыль, Сашка бродил по разрушенному городу, наткнулся на уцелевший памятник Шиллеру, и это так его поразило, что он с ходу сочинил:

Все не просто, друзья, все не просто,
Как развалин печальный узор.
И встает в моей памяти острой
Благородный разбойник Карл Моор.

Сашка был в 260-й бригаде морпехоты накануне десанта на косу Фрише Нерунг. В рыбацком поселке Пайзе, в сарае, весь вечер крутили фильмы. Ребята смотрели все подряд. Война кончалась, а им предстояло, может, умереть на проклятой косе, — так уж хотелось досыта насмотреться кино. Сашка разговорился с черноволосой санинструктором, которой предстояло ночью уйти на косу с первым броском. Ее тоже звали Сашей, а родом она была из Москвы, перед войной училась на биофаке университета. Саша охотно смеялась Сашкиным шуточкам, потом они вышли из сарая в тихий вечер, и до самой посадки на бронекатера гуляли по берегу, и видели, как выплыла из облаков полная луна с чуть заметной ущербинкой справа. Саша вспоминала Москву и довоенную жизнь, говорила немного восторженно, она была из нашего племени идеалистов. Вскоре она ушла с батальоном первого броска, с ушкаловской ротой, к восточному побережью Фрише Нерунг. А Сашка остался в опустевшем поселке. В разгаре боя на косе, когда санинструктор Саша перевязывала раненого бойца, ее сразил наповал осколок немецкого снаряда.

Вот почему глаза у Сашки Игнатьева грустные.

— …А мы ж не знали, как нас в Либаве встретят, — рассказывает Василий Трофимович Ушкало, отпивая из кружки спирт. Мы сидим у него «дома», то есть в сером домике на окраине Пиллау, где временно расположился батальон морпехоты. — Не знали ж, — говорит он, — капитулировали фрицы или не хотят сдаваться. Проскочили на скорости аванпорт, вошли под мостом в военную гавань. Молчит Либава. Опять неясно, берут они нас на прицел чи ни? Огневые точки мы примечаем, конечно. Примечаем, а сами тоже пока огня не открываем и чешем вперед, к причалам. Ну, думаю, при высадке они нам дадут! Прощай, дорогая, хоть кончена война. Ладно. — Ушкало отпивает из кружки, твердой хлебной коркой зачерпывает из банки тушенку. — Дошли до поворота, тут главный объект — судоремонтный завод. Повыскакивали на стенку, рассыпались, бежим, автоматы на изготовку, дешево жизнь не отдадим. И тут они выползают из укрытий, из корпуса заводского выходят с белым флагом. Здрасте, давно не видались! — Ушкало, необычно веселый, разговорчивый, бухает кулачищем по прочному немецкому столу. — И стали мы принимать капитуляцию. Оружия навалили — гору. Всех фрицев — на причал. Стоят они — ра-ра-ра, ра-ра-ра, галдят, улыбаются. Довольные, что кончилось все. Засиделись в мешке. А мы дождались, пока подошли наши войска, и сдали им пленных, а сами — на катера и домой…

Домой, думаю я. Дело сделано, пора по домам. Трудно, правда, представить, что родного дома теперь нет, что в наших, земсковских комнатах живет семья начальника вошебойки. Светка пишет, что сам начальник мужик не вредный, а вот жена у него стерва, норовит оттяпать себе все углы в кухне. Ладно. Райисполком не обманул, выделил мне комнатуху в двенадцать метров в коммуналке на Малой Подьяческой, ордер Светка получила по моей доверенности. Одно окно, сырость по углам, тыща человек соседей. Да и это терпимо. Комнатуху Светка заперла и живет, само собой, у матери. Чем я буду кормить свою семью? Вот главный вопрос. Светка на сносях, вот-вот родит. Оторопь брала, когда я соизмерял свой старшинский оклад с предполагаемой шириной раскрытого, орущего, голодного рта Кольки — будущего сына. Светка писала в последнем письме: говорят, студентов отпустят из армии раньше всех, пришлю тебе справку из университета, демобилизуйся, возвращайся в Питер, будешь доучиваться, и ни о чем не беспокойся, проживем.

Жить на две стипендии? Вдвоем, может, и прожили бы. Но втроем?..

Пришло письмо от Толи Темлякова. Он со своим железнодорожным артдивизионом закончил войну где-то на станции Гутенфельд под Кенигсбергом. В торжественных выражениях Т. Т. поздравлял меня с победой и сообщал, что намерен при ближайшей возможности демобилизоваться и вернуться в Ленинград, чтобы продолжить учебу на истфаке. И меня призывал к тому же. Ну, ему-то что — одному, неженатому. Правда, у него была Марина Галахова. «Ты не представляешь, Боря, — писал он, — как я счастлив, что встретил Марину на своем пути. Это человек необычайной глубины ума и душевности…» Марина, сообщал он далее, со своим девичьим отрядом дымомаскировки кончила воевать на Эзеле и теперь вот-вот демобилизуется и уедет домой, возобновит учение в Академии художеств.