Мир тесен

Квакенбург, как мы его когда-то прозвали, сильно разросся. Болото, с которого тридцать лет назад несся ликующий лягушачий хор, засыпали. Возле штабного домика стоял на постаменте торпедный катер Г-5, принадлежавший одному из героев нашего соединения. Я с умилением смотрел на дюралевого красавца, мирно поблескивавшего под весенним солнцем. А у причалов покачивались кораблики, которые лишь условно можно назвать катерами. Ничего общего с москитным флотом военного времени! Нас провели по одному кораблику, показали оружие, навигационную рубку. Да, ничего похожего. В кубрике с идеально застеленными койками висел гордый лозунг: «Мы изживаем мат». В радиорубке, куда я сунул любопытный нос, тоже не все было понятно. Новые времена — новые корабли.

А люди? В клубе на торжественном собрании мы, группка ветеранов, сидели за столом вместе с начальством. Одним из первых выступил капитан первого ранга Борис Андреевич Вьюгин. Он занимал крупные командные должности на флоте, а в прошлом году вышел в отставку, жил в Калининграде, раз или два звонил мне домой. Вьюгин выступил здорово. Упомянул и меня («Вот сидит Борис Земсков, бывший радист моего катера… в тяжелой обстановке, обожженный кислотой из разбитой дымаппаратуры, сумел отработать радиограмму… спасти катер…»). А я всматривался в молодые лица моряков с чудным ревнивым чувством. Я рассказал о том давнем бое при острове Нерва в Финском заливе, мне дружно хлопали… а странное чувство не проходило. К их молодости, что ли, я ревновал? Или, может, к флоту Балтийскому?..

Так вот, старлей вспомнил меня. Мы разговорились под стук колес, под мощный храп бумагоделательных удальцов. Старлей командовал одним из новых корабликов, отличился на недавних учениях и теперь едет в отпуск. Выясняется, что в Ленинграде у него жена-аспирантка, летом она приезжает месяца на полтора в Н., то есть в самый напряженный период боевой подготовки, когда муж не вылезает из моря.

— Как вас зовут? — спрашиваю. — Игорь Николаевич? Послушайтесь, Игорь Николаевич, доброго совета. Возьмите жену за шкирку и увезите к себе в Н. Квартира есть? Комната? И достаточно. Жить надо, Игорь Николаевич, непременно вместе. Поверьте мне.

— Да не поедет она, пока не защитит диссертацию.

— Что за диссертация?

— Что-то из химии. — Старлей усмехается. — Способы перенесения аш два о в сосуде с сильно пористым дном.

— Забери ее к себе, старлей! — повторяю я. — Не откладывай семейную жизнь на потом. Сам будешь жалеть… Вы же любите друг друга?

Старлей пожимает плечами. Нынче молодые не любят говорить о чувствах. Он, слегка морщась, потирает лоб и говорит:

— Черт, перебрал немного. Во рту пакостно. — С отвращением отодвигает вспоротую консервную банку. — От минтая, что ли?

А я уже жалею о своей горячности. Ну что это я лезу с непрошеными советами? Ладно. Живите, братцы, как хотите.

— Да уж, — говорю, растягиваясь на своей полке. — На чужой минтай рот не разевай.

* * *

Теперь, когда думаю о своей жизни, я не могу отделаться от ощущения огромной непоправимой ошибки. Не надо мне было уходить на долгие годы в моря. Рейс за рейсом, рейс за рейсом — проклятая разлука! Кто это писал, Куприн, что ли, что разлука для любви — как ветер для огня: маленькую любовь гасит, а большую раздувает еще сильней…

Понимаете, я был очень озабочен заработком, когда демобилизовался осенью 1945 года. Маленькая, но семья! Колька был криклив и беспокоен, и мне все казалось, что кричит он оттого, что я его плохо кормлю — не в прямом, конечно, а переносном смысле. Светка потешалась над моим бзиком. Требовала, чтоб я перестал «трястись» и спокойно продолжал учиться на истфаке. Но я проучился только зиму, а в марте перевелся на заочное отделение и пошел плавать. Светка умоляла не делать этого, а я твердил в ответ: «Я отец семейства».

В Балтийском морском пароходстве меня охотно взяли вторым радистом, некоторое время я плавал на каботажной линии, потом мне открыли визу, и стал я ходить «в загранку». Росток, Роттердам, Антверпен, Гавр… Пароход был старенький, часто что-то ломалось, но экипаж, в большинстве своем прошедший войну, умел управиться с любой неожиданностью в море. Такого дружного, великолепного экипажа больше не встречалось в моей торгфлотской жизни. Но в 49-м (как раз Светка родила в том году Наташу) пароход, жестоко истрепанный штормом в Северном море, дал течь сразу в нескольких местах. Как мы дотянули до Калининграда, знает только морской бог. Ох, жалко было расставаться с нашим старичком. Ему выпала судьба забыто ржаветь на кладбище кораблей. А ведь он мог бы рассказать о многом. Не только у людей — у пароходов тоже свои судьбы.