Мир, в котором не стало волшебства (СИ)

Тонкая холодная ладонь рассекла воздух. Врезалась со звонким хлопком в его щеку, царапаясь о короткую щетину. Скользнула по квадратному подбородку, обращая наказание в дразнящую нежность. Оставила пылающий след. Отметину. Напоминание, кому всецело принадлежит Родольфус. Чьи прикосновения ранят его и возносят на седьмое небо. Чьи слова пробуждают необузданную злость и незыблемую потребность бежать следом на край света.

Беллатрикс метнулась прочь из лаборатории, подхватывая на ходу складки длинной юбки. Застучали по пыльному кафелю сбитые набойки. Родольфус прикрыл глаза. Размял немеющими пальцами крепкую шею. Сделал глубокий вдох. Если сейчас же не последовать за Беллатрикс, не сжать её сопротивляющееся тело в объятиях, не прикусить молочную кожу у острых ключиц, скандал разрастется. Заполнит колючими сорняками их крошечную спальню. Вырвется в коридоры, даруя сплетницам долгожданную новость. Достигнет ушей Тёмного Лорда, и месть не заставит себя долго ждать. Она ему - не любимая женщина, но любимая игрушка, ломать которую никто больше не вправе.

- Подожди меня здесь, хорошо? Я скоро вернусь, - мягкая просьба, словно Доркас может куда-то деться. Эти формальности раздражают её, но жизненно необходимы ему. Именно культурные ценности и требовательность к себе делают его Родольфусом Лестрейнджем, а не безликим свихнувшимся непрощенным.

Доркас уставилась на дверь с надеждой. Секунда. Две. Три. В старом замке так и не повернулся ключ. Её благочестивый надзиратель слишком торопился догнать оскорбленную невесту, и пренебрег мерами безопасности.

Вытянув и сжав пальцы правой руки, она с силой дёрнула на себя запястье. Не так плотно последнее время прилегали к коже ремни. Родольфус понимал, что рассудительная девочка не станет предпринимать тщетные попытки освободиться и щадил её нежную кожу. Втирал в покрасневшие под металлической пряжкой участки какие-то мази. Пахло травой, и раздражение отступало.

Ещё раз. Кожа собралась у ремня складками. Саднит. Рука не желает покидать привычный плен. Застревает в мягких оковах. Рывками желаемого результата не достичь. Тянуть, стиснув зубы. Сжимать костлявое запястье, пока долгожданная свобода не разольется в каждой клеточке, не наполнит ломкие пальцы.

Рука выскользнула из-под ремня. Доркас шумно выдохнула. Впервые за пять лет ей представился шанс сбежать. Призрачный, требующий скорости, силы и везения, пугающий. Если её поймают, станет хуже. Если такое, конечно, возможно.

Дрожа, путаясь в простой застежке, тихо чертыхаясь, она высвободила вторую руку. Хочется покрутить затекшие запястья, размять их, разогнать кровь. Но времени на маленькие радости у Доркас нет. Распустить ремень на правой ноге. Потом на левой. Спрыгнуть с кресла. Бесценная минута уже потрачена. Кто знает, сколько непрощенным потребуется времени на примирение? Бежать, нестись как можно дальше от дьявольской лаборатории? Или найти временное укрытие в самом здании? Когда Родольфус обнаружит, что пленница пропала, перевернет здесь все с ног на голову, но найдёт её. Чтобы смотреть обиженно и пытливо. Увещевать низким голосом, что её жертва – во благо. Заполнять больной желудок новой порцией отравы.

Доркас схватила со стола тот самый инструмент. Его поглаживал любовно Лестрейндж. Им психиатры разделяли доли головного мозга безнадежных пациентов. Он – холодный блестящий кусочек самообороны.

Осторожно приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Пусто. Не слышны шаги и голоса. Не слышны крики. Задержав дыхание, сделала шаг и покинула лабораторию. Впервые за долгие годы по собственному желанию. Своими ногами. В сознании.

Доркас побежала. Сперва неуверенно и медленно. Тело лишь вспоминало, как это – двигаться активно и долго. Держать равновесие. Ощущать, как ноют отвыкшие от физической нагрузки мышцы. Задыхаться, пока лёгкие враждуют с сосудами, кровь по которым мчится слишком быстро. Два коротких вдоха, два коротких выдоха. Так учил папа, наверняка, утративший надежду, что его девочка ещё бегает где-то, глотает ртом воздух, оглядывается лихорадочно.

На лестничной клетке уже отзвучал оглушительный спор мужчины и женщины. Выглянув из-за угла, Доркас увидела, как исступленно целует Родольфус свою невесту. Её пальцы запутались во вьющихся волосах. Цвет напоминает каштаны, которые дети жарили осенью и пересыпали потом в бумажные кульки, чтобы продавать на улицах щедрым маглам. Он вжимает её тело в стену, исследует плавные изгибы, заводит за спину запястье с выцветшей татуировкой, шепчет что-то неразборчиво, и она заливается лающим смехом. Кусает его шею, соскальзывает вниз, цепляется за грубый ремень.

Доркас испытала что-то сродни ревности. Пять лет Родольфус был единственным человеком, говорившим с ней, дотрагивавшимся до нее, напоминавшим, что это всё ещё жизнь. Что она не очутилась в лимбе. Что она существует на той самой Земле, где вспарывают лесной мох талые ручьи, жарится сочное мясо, светит солнце. Где другие люди являются хозяевами своей судьбы.