Мир вашему дому

— Не помню, — равнодушно ответила старуха. — Кто их считал? Выжило двенадцать. Померли не то десять, не то больше — не помню, кызым[7].

Они вернулись домой и пообедали. Отец снова говорил с бабушкой и дедушкой. Терпения его хватило надолго — пока разморенный чаем и обильной беседой с ученым зятем дед не стукнулся головой о доски стола.

— Пошли, — сказал отец, и Гульшат, отшвырнув яркий номер «Юности», соскочила с кровати, с готовностью надела туфли и красный плащ.

Они шли поросшей травой улицей, здоровались с просто, но чисто и опрятно одетыми старыми людьми, и Гульшат показалось, что этот глухой, заброшенный среди дремучих лесов аул, покинутый его молодыми жителями, только приснился ей, померещился вместе с этими стариками, что помнят, как их отцы и деды воевали с турками и японцами. Вот сейчас проснется она, потянется к торшеру, стряхнет с себя сон и побежит умываться в уютную, отделанную голубой плиткой ванную.

Но сон не проходил, аул со своими старыми, побуревшими от времени и непогоды крышами стоял непоколебимо, будто раздвигая одряхлевшими плечами наступавшие кругом леса. Часто отбегали от гусиных выводков гусаки, злобно тянули шеи и набрасывались на Гульшат, пытаясь ухватить за полу плаща. Она, едва перебарывая в себе желание схватить за руку отца, поднимала с земли прут и отгоняла гусаков. Отец, не вмешиваясь, молча наблюдал. Но когда из какого-то двора, вслед за хозяйкой, вылез грузный, матерый бык, он дрогнул.

— Сними-ка, дочка, свой плащ, — попросил отец, показывая глазами на животное. — Этот синьор может рассердиться.

Гульшат проворно сняла плащ и свернула его подкладкой наружу. Старушка кивнула им и уселась на лавочку, чтоб лучше разглядеть чужих людей, бык покрутил головой, засопел и ушел во двор.

— Вымирает аул, — сказал отец. — Те, что покрепче и помоложе, переселяются на центральную усадьбу колхоза, ближе к дорогам и культуре. Старые не хотят трогаться с места.

— Их не могут заставить, что ли? — спросила дочь.

— Заставить? Человек разве не имеет право умереть там, где он родился и вырос? Эти старики вынесли на своих крестьянских спинах войны, разруху, невзгоды — всю нелегкую историю нашего государства. Они добровольно отдают сегодняшний день своим детям. Но сами хотят совсем немногого — прожить последние дни на земле, вскормившей их.

Серые крыши, поросшая травой и щедро удобренная пометом домашней птицы улица остались позади, и они узкой тропой вошли в лес. Березы вскоре сменились кленом, липой и вязом, пошли буреломы, в лесу стало сумрачно и темно. Притаившийся, настороженный лес испугал Гульшат, она поравнялась с отцом и шла не отставая.

— Удивительный тут лес, — сказал отец. — Сколько его ни рубят местные, быстро восстанавливается. Конечно, если рубить не все подряд. В войну лес аж к крайним домам подходил. Волки, говорят, неделями никого из аула не выпускали, пока двое-трое мужиков с ружьями из района не приедут. Как-то наша мама рассказывала мне, что в одну из военных весен женщины осмелились пойти в район, хотели шерсть и кое-что из продуктов выменять на соль. Наша мама тогда еще маленькой девочкой была; вот как ты сейчас, шла и держалась за бабушку, ту самую, которая нам про япон-хугыш рассказывала. В район прошли удачно, но на обратном пути за ними стая голодных волков увязалась. Осмелели звери, все ближе подступают. Чуют женщины, не добраться им к родным домам, деткам своим, сбились в кучу, плачут и конца своего ждут. Здесь прабабушка твоя характер показала. Схватила с земли палку, на ружье похожую, и приложила к плечу, будто стрелять собралась. Волки сразу отпрянули. Шагайте по одной, но не бегите, кричит бабка. Женщины гуськом пошли к аулу через этот лес. Бабка возьмет за руку нашу маму, догонит женщин и к волкам обернется, палку к плечу поднимет. Так волки и шли за ними по пятам до крайней избы…

Отец замолчал, тяжело о чем-то задумавшись, и Гульшат привычным своим чутьем поняла, что он сейчас недоумевает, почему мама жила так мало, отчего не передались ей по наследству здоровье и долголетие ее предков.

— Про твою прабабку я не зря вспомнил, — сказал отец, когда они вышли на светлую полянку, от которой еле приметная тропка спускалась к речке. — Жесткий характер был у нее и бабушки. И наша мама была строга, упряма, в чем-то, как она считала, самом главном, была до безрассудства неуступчивой. Первые годы мы часто ссорились, потом она подмяла меня с моим мягким характером, и я только поддакивал ей и во всем соглашался. До нынешнего года мне казалось, что ты уродилась в меня, покладистая была, добрая. Но этой весной в тебе проснулась материнская линия. Неуступчивость, раздражительность, резкость в суждениях, грубость… — отец осекся и поспешно поправился: — Я хотел сказать… упрямство.

Гульшат отстала и пошла сзади. Она сжала губы — отец никогда не обижал ее. Ей захотелось бежать куда глаза глядят.

Отец, стараясь замять свою неловкость, громко заговорил о другом. У речки он замолчал.