Мир вашему дому

Здесь было тихо, будто кто-то подошел к телевизору и выключил звук. Бесшумно раскачивались верхушки ветел, бесшумно бежала вода в русле речки, в узком поле, далеко слева, бесшумно бегал трактор, сталкивая солому в одну большую желтую кучу.

Они спустились крутым берегом, сели на плащ отца и стали смотреть на темную воду. Речка в этом месте делала крутой поворот и, сверкнув светлыми струями, ныряла в гущу леса.

— Твои уроки не любят, папа, — сказала Гульшат, отодвигаясь от отца.

— Кто сказал? — вздрогнул тот.

— Робка.

— Мне не надо было идти в пединститут, — сказал отец. — Но я люблю историю. Возможно, я плохой педагог… Из учеников слишком мало интересуют мой предмет. В наш космический век больше увлекаются точными науками. Но как можно пренебрегать историей, ведь она — дневник нашей жизни!

— Что интересного, например, в твоей любимой истории древнего мира? — спросила Гульшат отчужденно. — Только воюют. Сегодня защищаются, завтра сами разбойничают в чужих землях. И всегда находят себе оправдание. Красивые легенды слагают, мифы. Если они и занимаются мирным трудом, то лишь для того, чтоб лучше подготовиться к новой войне.

— А искусство Древней Греции, Рима? — удивился отец.

— Искусство прославляло тех, кто больше отличился в военной драке, изображало нагих женщин, чтоб вдохновить будущих «героев». Потом, искусством занимались чудаки, физически непригодные к военной службе, и преимущественно в периоды, когда некуда было девать награбленное.

— Ни от одной из моих учениц я никогда такого не слышал, — снова удивился отец. — Ты просто хочешь досадить мне. Чем я тебе не угодил?

Дочь промолчала.

— Почему-то я всегда боялся этой густой травы, — после долгого молчанья сказал отец, глядя на противоположный зеленый берег. — Я впервые побывал здесь еще студентом, наша мама уже работала медсестрой, и мы наконец-то выбрались к ее родителям. Мы ходили сюда каждый день. Мама будто родилась в воде — она плавала в зарослях, ныряла, не боясь запутаться, доставала со дна ракушки, какие-то водоросли. Я всегда боялся за нее. — Отец огляделся и добавил со скукою: — Не люблю я эти места. Мне по душе родина моих родителей. Там горы, хвойные леса. Заберешься на самую высокую вершину — сердцу в груди тесно, будто взлетел над землей и оглядел ее всю.

— Отец… — медленно разжимая губы, сказала Гульшат.

Она впервые назвала его отцом, и он замолчал, съежился, как, наверное, в те времена, когда с ним властно заговаривала «наша мама».

— Отец, мне трудно быть негрубой, когда я одна, я уже с весны живу одна. Так можно одичать, папа. Где ты пропадаешь?

Отец помолчал.

— Отвечать обязательно? — спросил он.

— Обязательно, — сказала она. — Иначе для чего ты меня привез? Восторгаться отмирающей стариной?

— Я встречаюсь с женщиной.

— С тобой не соскучишься, — поразилась дочь. — Почему не знакомишь меня с ней?

— Тебя это могло ранить.

— Ранить!.. Меня трудно, папа, ранить. Даже когда ты изобразил Робку садистом, это меня не особенно ранило, потому что я в силах перевоспитать его, сделать добрее, лучше, как говорит наша классная руководительница.

— Между нами стоит мама… — осторожно напомнил отец.

— Ну хорошо, — нетерпеливо сказала дочь. — Почему вы не вместе?

— Мы решили соединить наши судьбы, когда я устрою тебя в жизни.

— Они решили соединить свои судьбы… — передразнила дочь. — Из тебя, папа, никогда не выветрится твой любимый Тургенев. Но ты опять не посоветовался со мной. Если я не захочу устраиваться в жизни, тогда как?

— Я не уйду от тебя.

— Дуралей! Извини, отец, но другого слова я не подберу. Жизнь-то одна. Твоя подружка понимает это?

— Гульшат, она гораздо лучше, чем ты думаешь о ней.

— Хорошо бы… Теперь хоть скажи, где ты встречаешься со своей женщиной?

— …

— В подъезде?

— Ну зачем ты так?

— Вы просто дружите или, пардон, уже живете?

Отец покраснел.

— За мою товарищескую откровенность ты платишь жестокостью, — сказал он и поднял на дочь глаза.

— Папа, мне некому высказаться, — возразила она. — Ты у меня один. Я тебя в последние месяцы вижу только перед сном и на переменах.

— Это так, но все же есть рамки…

— Про какие рамки ты говоришь, папа? Где рамки у этой реки, каждую минуту она разная. Почему ты молчал все лето? Ты потихонечку от меня сошелся с этой… не знаю, как ее назвать, эту женщину. Видишь, я уже не люблю ее, как ты не любишь моего Робку. Да, папа, я придумала, как звать ее. Я буду звать ее: мадам!

Гульшат захохотала. Отец повернулся к ней, чтобы сказать что-нибудь резкое, обидное, но дочь, повалившись лицом в траву, плакала, плечи ее судорожно тряслись. Отец смотрел на нее с жалостью: ему показалось, что дочь на глазах уменьшается, ее уже можно поднять, успокоить и, уснувшую, унести на руках домой. С запоздалым сожалением он укорил себя, что завел серьезный разговор с шестнадцатилетней дочкой. Еще он увидел дорогое, но устарелого фасона платье на дочери, его ученицы давно уже не носили таких платьев, оно было куплено весной, на вырост, и дочь — это он разглядел как-то вдруг, сейчас, — сама, неумело, подкоротила обнову на руках.