Миражи искусства

– Спасибо. Но после такого мне уже некуда, – ответил на это чужак, нисколько не обрадованный исходом происшествия, прижимая нутром картуза кровившиеся ссадины у себя на лице и быстро успокаиваясь. Не спеша он пошарил в кармане штанов, достал оттуда замусоленный и перемятый клочок газетной бумаги, кресало, махорочную труху. Скоро он уже дымил самокруткой.

– Некуда мне идти, – повторил он ровно и чётко, поведя головой так, что этим движением как бы хоть и без нужды напоминал о непрекращаемом лае собак над селом, а также о возможности скорого прихода сюда кого-то, кому тут сейчас, вероятно, никак не следовало быть. – Кроме как с вами, – продолжал говорить незнакомец, стараясь не казаться несдержанным. – Чего уж там, ведите. – И он жёстко, с вызовом бросил на нас короткий, многозначительный взгляд.

– Ой лихо! Да как же это? Что же будет-то?.. – всполошилась мать.

– Вернут. А, может, и в расход… У меня ведь не впервой… Идём, что ли. Где тут у вас?

– Но – может, – вот сюда… – Мать растерянно указала на нашу избу.

– Нет, добрейшая, уж теперь не укроешь… Найдут… У них овчарки… – И незнакомец решительно отшвырнул окурок.

– Постойте! Ну хоть молочка… Я сейчас…

– Хорошо бы. Который день голодаю…

Мать заторопилась к избе.

– Чего хнычешь-то, – обратился чужак ко мне. – Виноваты все, да не понимают того. Злобой извелись. Мал ты, ничего не знаешь. Глуп. Куда прогонял меня, зачем бросал в меня? Смельчак! На незащитного! Эх… Батька-то где?

– Пропал без вести… С первого боя. Написали, кто с ним был и живыми остались.

– То-то и оно! Без вести! Я, вот, выходит, тоже, как он. Уж девятый годок проходит. И не дают сообщить о себе. Лишён права переписки. Ты об этом слыхал?

– Так, что-то…

– А писать ты умеешь?

– Ну да.

– И есть тетрадка?

– Есть.

– А карандаш?

– Нету, одни чернила, химические.

– Вот что. Это твоя матерь? – Чужак заговорил тихо, заговорщицки.

– Моя.

– Мы тебя подождём. Сразу быстренько сбегай и напиши на листке: «Дорогой братец Кондрат! Прости. Был рядом. Ежели сможешь, сообщи нашим, что на волю уж, скорее всего, не выйду, умру. Обо всех вас помню. Фёдор Прохоров». Передай это. Вон в той стороне. Кажется, там сено шахтёры косят? Сможешь найти?

– Брата?

– Ну да.

– Смогу. Только ведь я и на словах бы передал.

– Забудешь… Прохорову… Кондрату…

– Не забуду. Я «Сказку о царе Салтане»¹⁴ наизусть выучил…

– Ладно. Только другим ни-ни, – понимаешь? Ни-ни!

– Зуб даю!

– Хорошо. Ну, будь удачлив.

– Вот; чем богаты… – Это уже подходила мать. В руках она держала глиняный горшок с молоком и завёрток из лопухового листа. – Пробуйте. Тут ещё творожок, яички, только некогда их сварить, сольки немножко. А хлебца нет. Без хлебца живём. Который уж год…

Прохожий как приложился к посудине, так и пил, не прерываясь, пока не выпил всё молоко.

– Спасибоньки. И яички не понесу. И творожок. Вот я их… А то ещё отберут. Ну, теперь можем и идти. Хороший сынок у вас, и все хорошие, да по незнанию, по неразумности…

Он продолжал говорить, отходя с матерью от меня, но так, чтобы и я слышал. Но дальше я уже ничего разобрать не мог.

– Прощай, малыш! – обернувшись, прокричал мне Фёдор, и в тоне его голоса я ещё раз услышал непроизнесённое прямое и отчаянное обращение ко мне: передай! не подведи! и – кроме Кондрата, никому ни единого слова!

Они свернули в проулок и скрылись за плетнями и за ближайшей избой.

Уже и сейчас всё ещё провисали по-над ближними и дальними дворами отдельные усталые, затяжные взлаивания собак.

Этими стихавшими, бесцельными и уже никому не нужными собачьими перекличками как-то особенно осязаемо подчёркивалось, что высокой наполитизированной бдительностью военного лихолетья прониклись не только несчастные местные люди, но и вся окружающая тоскливая, угнетаемая глухомань…

В той детской жизни мне ещё не приходилось бывать в ситуациях, вынуждавших действовать не теряя ни минуты и притом совершенно безошибочно. Я ведь принял чужую тайну, поклялся передать её, и всего только одному человеку, никому больше. Как теперь поступить, с чего начать? И тут я с ужасом понял, что если начну расспрашивать, то всё испорчу. Но – как же иначе?

Изо всех сил я бросился бежать на выкосы, не представляя, что будет дальше. Знал лишь одно: требовалась невероятная осторожность. Вдруг, если я сразу обращусь к Прохорову, кто-то подумает, что я специально принёсся к нему. Наверняка у Фёдора вызнают, куда и к кому он шёл, и если тот скажет, возьмутся уже за Кондрата. Бедняге не сдобровать. А – если рядом случится кто другой? Мысль, что Фёдор, конечно, бамовец, уже гвоздём торчала у меня в мозгу. Явно не лучшее для меня знакомство.