Миражи искусства

Обозначение указывало, что это осуждённый, из тех, которые ещё до Отечественной и при самом её начале прокладывали первую Байкало-Амурскую магистраль в направлении Татарского пролива. То строительство вскоре остановилось; рельсы были сняты и переплавлены для прямых военных нужд. А обозначение осталось. У нас бамовцами называли заключённых, которые убегали из лагерей и считались очень опасными. В обстановке тотальной подозрительности и слежек они с огромным трудом раздобывали что-нибудь из гражданской одежды и пропитания. Прячась иногда месяцами, некоторые от безысходности могли за осьмушку кого угодно обворовать, ограбить, даже убить.

От возможных встреч с этими опасными людьми родители остерегали своих детей и особенно – взрослевших девок. Боязнь была у всех. И моя мать не раз наставляла меня осторожности перед чужаками.

Полагаю, читателям теперь достаточно понятен тот повышенный уровень местной общинной и в том числе детской бдительности и недоверия к посторонним, о которых сказано выше.

Я уже выбежал на край села, откуда было рукой подать до знакомой тропы, как увидел одиноко пасущуюся на поляне кобылицу-буланку. Из-за характерного ласкового ржания, которым она подзывала появлявшихся от неё жеребят, её прозвали Ржанкой. На ней был недоуздок.

Пощипывая траву, лошадь медленно переступала спутанными передними ногами. Меня она хорошо помнила и узнала: я иногда помогал колхозному конюху Егорычу убирать стойла, подносить и раздавать лошадям сенный и зерновой корм, питьевую воду. Вблизи находился старый заброшенный скотный загон, а по его краям торчали еще не сваленные временем отдельные подгнившие оградные столбики с прибитыми к ним жердями.

Решение созрело мгновенно. Освободив бабки от связки и похлопывая лошадь ладонями по её шее, я подвёл её к ограде, опёрся на одну из жердин и, ухватившись за гриву, вспрыгнул на жёсткий спинный выступ. Кобылица, добродушно пофыркивая, повернула в нужную для меня сторону. Я посучил ногами по её бокам, слегка прихлёстнул верёвкой-связкой по стегну, и она тронулась с места, быстро переходя на машистый шаг.

По пути никого не встретилось.

К Прохорову можно и не подходить. Лучше к Веналию. И никто ничего не заподозрит. От такой догадливости мне стало чуть ли не весело. Ложбиной, уходившей вниз по склону, я съехал к озеру. Здесь никого не было. Снова спутав лошадь и оставив её пастись, я устремился к лагерю.

– Тебе кого? – добродушно, как старый знакомый, спросил меня первый встреченный мной заготовщик, видя, что я тороплюсь и возбуждён.

– Дядю Веналия, – сказал я, твёрдо глядя ему в глаза. – Он меня рисовал и хотел докончить.

– Вот что, – меняя тон, с хрипотцой проговорил заготовщик. В голосе обнаруживались осторожность и опасливость. – Веналия сейчас нет.

– Как?

Во мне всё будто просело.

– Он на отвозе. Тюки отправили на станцию. Он при них, со вчерашнего дня, чтобы сдать и отгрузить.

– А – вернётся?

– Только, пожалуй, к ночи.

– А – где…

Едва собравшись заговорить о Прохорове, я оборвал себя.

– Что-нибудь ещё?

– Да нет. Так…

– Может, ему что напомнить?

– Я завтра приду.

– Ну, как хочешь.

Отсутствие Веналия привело меня в тягостное уныние. Мать была дома.

– За ним приедут завтра, – сказала она глухо, едва я переступил порог. – Стерегут в правлении. Сама председательша¹⁵, и ещё на ночь пастух. Оба с ружьями. Туда не ходи. Еду ему найдут.

– Чего он явился?

– Наверное, к Илюшиным. К ним от пустырей ближе всего. Ты знал, что их отца арестовали и он в лагере?

– Не знал. Это – давно?

– Ты ещё грудным был. Да и никто не знал и до сих пор не знает. Куда-то вызвали, и больше ни слуху, ни духу. Этот, может, хотел известие передать. Может, сидели вместе. Илюшиных теперь затаскают. Меня тоже не обойдут. Да и тебя, всех, кто измывался. Сидельцы ещё есть от Горюновых, от Слепкиных, от Марьяновых… О, господи! О том, что сейчас тебе говорю, чтобы никому – ни словом, ни звуком. Заклинаю. Ни единого! Если будут пугать, не бойся, ты-то ещё малый. Не будешь бояться?

– Не буду.

– Глупые вы все. Человеку жизнь загубили.

– Я сначала думал: они дразнят.

– Думал! Горе ты моё! – Мать ладонью зашлёпала по моему затылку.

Самые невероятные мысли теснились у меня в голове. Я представил, что уже утром, часам к десяти, а, может, и раньше приедут конные энкавэдэшники. В селе говорили, что такое уже случалось. От райцентра к нам больше сорока километров. Если выедут рано, доберутся часа за три. Соберут всех, станут допрашивать. Как же быть мне? Я дал себе слово сбегать на выкосы ночью. С тем и лёг, силясь не засыпать. Но, конечно, так не получилось. А когда проснулся, уже начался день, светило солнце. Будь что будет. Обещание я должен исполнить. Мать и старшие мои сестра и двое братьев уже ушли по работным колхозным делам. Опасаясь, что кто-нибудь увидит меня, я проскочил поперёк улицы и углубился в пустыри. По ним выбрался к знакомой тропе и побежал так быстро, что еле хватало дыхания.

– Ты чего рано так? – художник оказался поблизости от палаток.

– Дядь Веналий!…

– Говори… – Он как будто понял, что в этот раз я здесь неспроста.

– Дядь Веналий!