Миражи искусства

Ополосни желания

в истоках призрачной цели.

До полного до умирания

смерть неуместна в теле.

Тонешь или плывёшь, —

в том тебе – что за разница?

В жизни, как через дождь,

видно лишь то, что кажется.

Не сожалей, смирись…

В унылостях растраченные годы

                          не потревожат чувств

                                 сухим воспоминанием.

Где было глубоко, образовались броды.

Каскад надежд утих,

                           и чувственность иная,

                           пройдя через барьер

                                  пространственных вериг,

теперь восцарствует,

                           былое изгоняя.

В хозяйственный экстаз

                   вонзив свои права,

                      она сопернице дала отказ в пороге.

Где отцвели цветы, лишь шелестит трава.

То счастье, что хоть редко

                            но бурлило и сверкало,

уведено под тень, —

                            река с другим значеньем:

в пологих берегах она бредёт устало.

В нагорье, в ночи

Отстранённою дрёмой объяты

        вершины, распадки и склоны.

К небу спрямились пути;

        и замирают свечения

        по-над остылой уставшею мглой.

В мире как будто провисли

        и не обронятся больше

        тревоги, предчувствия и ожидания.

Сердце в смущенье:

        покоя ему не узнать,

        но оно его ждёт.²²

«Тьма богатеев…»

Тьма богатеев

чиновников,

зэков,

бандитов,

бомжей,

проституток,

попов,

ребятни,

стариков,

работяг,

беспризорных

и нищих

двоякое обозначает классно:

является каждый

между людьми

чем дальше,

тем, собственно,

более лишним

и, собственно, каждому —

страшно.

«Муза! В грозную позу…»

Муза! В грозную позу

перед небрежным стихом

не вставай;

не прерывай

счастливый забег.

Пожалуйста, рифма,

слетай для меня

ещё за одною строкою

в далёкий свой край, —

в Китай,

где родилась²³ себе.

«Стихи, которые нельзя…»

Нынешние стихотворцы на что только ни горазды. Строфы, строки, рифмы обделывают словно ржавым рашпилем. Напускают туману с амфибрахиями и с анапестами. Набирает оборотов кривлянье в заглавиях. Не только для отдельных виршей, но и подборок, даже целых изданий.

Если автору кажется, что публика может его не понять, он готов предоставить и пояснение, в чём тут, собственно, дело. Один из таких комментариев помещён в поэтическом сборнике под ультровым козырьком: «Стихи, которые нельзя». Содержание книги автор пожелал раскрыть на внешней стороне её задней обложки, причём весьма обстоятельно, коренным, что ли, образом, вроде как с умыслом на будущее – чтобы в сочинённом легче было разобраться дотошным потомкам. Естественно, комментарий также преподнесён читателю в стихотворной форме.

Между прочим, в указанной книге есть премилый вирш о занятии поэта охотой на мух и пуще всего на муха – самца мухи…

Ниже приводится отрифмованный ироничный пассаж, возникший по размышлении о том, как нелегко отыскиваются заглавия к стихотворным изданиям и что порой они, а также и сами стихи могут обозначать и содержать в себе на самом деле.

Стихи, которые нельзя,

где всё – то мёртво, то незрело,

где даже то нельзя, что – льзя,

где ни простора нет, ни меры,

которые в себе – химеры,

которым гибельно в тиши,

в которых, как их ни пиши,

а нет ни удали, ни веры

и их нельзя ни растереть,

ни взять битьём, ни бросить в клеть,

ни замочить, ни перемерить

аршином собственной души,

которую, хоть задуши,

не всколыхнут чужие стоны,

не увлекут пучки страстей,

увядших от глухих вестей,

которая не скамертонит

ни с дряхлою печной трубой,

ни с гениальной головой,

ни даже, кажется, с собой

и только ноет, ноет, ноет,

вконец себя перемотав,

устав, опять перемотав

и убежав от перспективы,

махнувши на свои мотивы,

себя за шторами хранит

от колкостей и потрясений,

довольная, что не горит,

не ждёт худого, рада лени,

доставшейся от поколений,

не знавших яростного дня,

и только иногда в себя

заглянет, осветясь краями,

и покрасуется стихами,

которые живут в ней сами,

давно сперечив ей, и смех

творят над нею без помех,

её не называя мамой

и постоянно ей дерзя,

и в блуде том не имут срама,

затем, что в них убито льзя

и также нет других стихий,

и потому они – стихи,

не так, возможно, и плохи,

но их уже нельзя ни сжечь,

ни уберечь, ни устеречь,

ни уронить, ни раскартавить,

ни растолочь, ни разлукавить,

ни взять куда, ни зачитать,

ни оболгать, ни передать

хотя б кому или поставить

на полку, где уж места нет,

где непоэтов вроде нет,

куда попасть – другим на зависть,

которым раньше удалось

через небось или авось,

которых столько развелось,

что не до них, а тут – стезя

иная и стихов – нельзя

ни вдаль отнесть, ни в лапу сгресть,

которые нельзя ни съесть,

ни утопить, ни перечесть,

ни ткнуть под знаменатель права,

ни растянуть налево справа,

ни опрокинуть, ни избыть,

которые не могут быть,

не станут жить, не могут сплыть,

не опостылят, не согнутся,

не задымят, не разойдутся

по сторонам, по языкам

и даже чуть приятны нам,

бродящим не по тем стихам,

написанным ни так ни этак

про то, как маялись поэты,

живя стихами ж, целясь в мух,

затем, чтоб дух у тех потух,

чтобы стихи, которых нету,

в конце концов не шли по свету,

не задевали никого,

не разбирали – кто кого,

и жили б долго оттого…

«Каждый из нас возникал…»