Мировая революция. Воспоминания

И опять именно Франция была первой пославшей к нам своего посланника; Клеман-Симон, назначенный посланником в Праге 12 декабря 1918 г., выехал со мной (14 декабря) в Прагу. С нами ехал также английский военный атташе, сэр Томас Канингем, назначенный и нам, и в Австрию.

Из Парижа я поехал дальше через Италию. 15 декабря я приехал в Модан; там меня ждал генерал, посланный итальянским королем и пригласивший меня к себе; сам король ожидал меня в Падуе на вокзале, и после смотра военного отряда я был его гостем до следующего дня. Третий раз в жизни я говорил с монархом; в первый раз это был Франц-Иосиф, который стоял на том, что он наивысший аристократ в Европе, а вследствие этого постоянно и во всем принимал позу монарха, тогда как итальянский король был чисто конституционен и никогда не позировал. Обсуждался, например, вопрос о том, должны ли быть во время обеда тосты; и королю и мне это казалось излишним, но в случае, если бы это было нужно, король бы дал предварительно текст тоста на просмотр правительству. Вот истинный урок конституционализма! Второй монарх, с которым я познакомился, был король Фердинанд румынский. Собственно, я был в обществе четырех монархов – в Лондоне я видел королевича Александра.

Я посетил наше войско у Падуи и произвел смотр в первый день пехоте, а на следующий кавалерии. В Падуе я также познакомился с семейством маркизов Бенцони, с которым Штефаник должен был вступить в родственную связь.

В Италии началось мое добровольное изгнание; в Италии была моя последняя заграничная остановка. 17 числа я выехал в три часа пополудни из Италии в сопровождении отряда итальянских легионеров; с ними ехал генерал Пиччоне.

Последние политические сведения, которые я получил, касались главным образом положения в Германии и восстания спартаковцев; президент Вильсон прибыл 13 декабря в Париж, приготовления к мирным переговорам продолжались.

На всякий случай я поручил д-ру Бенешу передать миротворцам мирную программу «Новой Европы»; статья была для них напечатана неофициально (на французском и английском языках). Публично нашу мирную программу распространял снова в «Times» Стид, условившись о том с Сетон-Ватсоном и другими нам близкими политиками.

По дороге из Падуи домой мысли неслись к будущим задачам; езда и пребывание на австрийской территории принуждали выработать окончательное мнение о закатывающейся габсбургской империи. Мы проехали Бриксен (18 декабря), а с Бриксеном меня окружили роем мысли о Гавличке и с ним о нашей политике. У Гавличка я многому научился – в течение целого пути из Бриксена у меня в ушах звучали его слова: «честная и разумная политика»!..

20 декабря – в пятницу – мы были на границе Чехии; не одна слеза смочила глаза тех, кто после стольких лет возвращался домой; даже поцелуями покрывали они нашу чешскую землю.

Первый рапорт чешского окружного гетмана (судя по выговору, немца), а потом пожатие руки членам семьи и политической депутации.

Чтобы не приезжать в Прагу вечером, мы переночевали с пятницы на субботу в Чешских Будеевицах. Пятница для меня ужасно решающий день; я не знаю, есть ли у других людей такие дни, но со мною весьма часто важнейшие и счастливейшие события случаются в пятницу: в пятницу я покинул в декабре 1914 г. Австрию, в пятницу последовали ответ Вильсона и Декларация независимости, и вот в пятницу, после четырехлетней работы за границей, я снова стоял на чешской земле.

В субботу (21 декабря) утром мы выехали по направлению к Праге. Остановки в Весели, Таборе («Табор – вот наша программа!»), в Бенешове и вот, наконец, в Праге.

Я ехал по приветствовавшей меня Праге в демократическом автомобиле, не желая воспользоваться старой золоченой каретой, характерной для прошедших времен.

Что я чувствовал и думал во время этого великолепного приема в Праге – был я доволен, был радостен? Смотря на все это торжество, на богатство красок, национальных костюмов, флагов и украшений, роз и других цветов, отвечая на все милые приветствия, я все время думал о предстоящих тяжелых задачах, о достойном строительстве нашего обновленного государства; цепь этих мыслей не освободила меня и тогда, когда после полудня я в парламенте торжественно принес присягу: «Клянусь честью и совестью, что буду заботиться о благе республики и народа и хранить законы».

Посетив жену в санатории, я в первый раз спал, или, вернее не спал в Пражском Граде.

На другой день, в воскресенье 22 декабря, я прочел в Граде свое первое послание, дающее весьма сжато обзор заграничной деятельности; совет министров, которым я дал на просмотр свою речь, сделал существенные изменения.

Для чтения послания был выбран Град, а не здание парламента; из-за этого возникли формальные затруднения, считать ли собрание в Граде заседанием Национального собрания; в конце концов послание было включено в протокол особого комитета для выработки ответа на послание; этот комитет предложил, чтобы послание было включено и в стенографический протокол Национального собрания. Так это и было сделано.