Мировые религии. Индуизм, буддизм, конфуцианство, даосизм, иудаизм, христианство, ислам, примитивные религии

Издавна тех, кто откликался на манящий зов духовного приключения, звали лесными отшельниками, ибо они – муж и жена, если та желала сопровождать его, или только муж, если жена отказывалась, – покидали семью, удобства и ограничения родного дома, и удалялись в уединение лесов, чтобы предаться самопознанию. Наконец-то на них лежала ответственность только за себя. «Работа, семья, светская жизнь, подобно прелестям и надеждам юности и успехам зрелости, теперь уже позади; остается одна лишь вечность. Именно к ней, а не к делам и тревогам этой уже прошедшей жизни, пролетевшей как сон, обращается разум»[33]. Когда отходят от дел, не замечают даже звезд, не то что деревенских улиц. Это время для того, чтобы создать философию, а потом воплотить ее в образе жизни; время, чтобы выйти за пределы чувств, найти действительность, лежащую в основе природного мира и пребывать в ней.

Помимо отхода от дел последний этап, на котором действительно достигается цель, является состоянием санньяси, которое «Бхагавад-гита» определяет как «тот, в ком нет ни ненависти, ни любви к чему-либо».

Странник теперь волен вернуться в мир, ибо цель лесной науки достигнута, время и место утратили свое влияние. Где во всем мире можно быть совершенно свободным, если не повсюду? Индуисты сравнивают санньясина с диким гусем или лебедем, «который не имеет постоянного дома, а странствует, путешествует с дождевыми тучами на север от Гималаев и снова на юг, чувствует себя как дома на любом озере или поверхности воды, и вместе с тем – в бесконечных, беспредельных просторах неба». Теперь базарная площадь так же гостеприимна, как и лес. Но, несмотря на возвращение, санньясин вернулся другим человеком. Обнаружив, что полная свобода от всех ограничений – синоним абсолютной обезличенности, санньясин осваивает искусство держать рассредоточенным свое конечное «я», чтобы оно не затмевало бесконечное.

Совсем не желая «быть кем-то», санньясин стремится к обратному – внешне представлять собой полное ничто для того, чтобы глубоко у самых корней соединиться со всем сущим. Как же можно желать снова сделаться личностью, вернуть себе позы и наряды ограниченной самоидентификации, лица, скрывающего чистоту и сияние внутренне присущего ему «я»? Внешняя жизнь, лучше всего соответствующая полной свободе, – это жизнь бездомного побирушки. Другие люди будут в старости стремиться к экономической независимости; санньясин предлагает целиком и полностью отделиться от экономики. Без постоянного места на земле, без обязательств, без цели и без имущества телесные ожидания – ничто. Общественные притязания также лишены почвы, на которой могли бы прорасти и чинить препятствия. Ни следа гордыни не остается в том, кто с чашей для подаяний в руке оказывается у задней двери дома своего бывшего слуги, но ни за что не согласился бы поменяться с ним местами.

В джайнизме, одной из ветвей индуизма, святые санньясины ходят «одетыми в пространство», то есть нагишом. В буддизме, другой его ветви, одеяние святых окрашено охрой – в цвет, который носят преступники, изгнанные из общества и приговоренные к смерти. Хорошо, что весь статус улетучивается одним махом, ибо социальная идентичность в целом препятствует отождествлению с нерушимой цельностью существования. «Не допуская ни мысли о будущем и равнодушно глядя на настоящее», как гласят индуистские тексты, санньясин «живет, отождествляя себя с вечным «Я» и не видит более ничего». «Падет или уцелеет его тело, заботит его не более, чем корову – судьба гирлянды, повешенной кем-то ей на шею; ибо умения его разума теперь пребывают в покое в священной силе, сущности блаженства»[34].

Жизнь неразумного – затяжная борьба с незваным гостем-смертью, неравный бой, в котором возраст отчаянно оттягивают посредством ухищрений и отрицания ущерба, нанесенного временем. Когда ослабевает жар страсти, неразумный старается вновь раздуть его с помощью все более сильнодействующих афродизиаков. Если ему приходится сдаться и отпустить, он делает это скрепя сердце и с жалостью к себе, ибо не воспринимает неизбежное как естественное и вместе с тем как благо. Ему непонятна суть мудрой мысли Тагора о том, что истина является как поработитель лишь к тем, кто утратил искусство принимать ее как друга.

Положения в жизни

Люди разные – мы в третий раз возвращаемся к этому фундаментальному постулату индуизма. Мы уже проследили его значение для разных путей, которыми людям надлежит следовать к Богу, и для различных укладов жизни, уместных на тех или иных этапах человеческой стези. Теперь мы подходим к тому, что этот постулат означает для положения, которое отдельно взятый человек должен занимать в общественном устройстве.

Эта мысль подводит нас к индуистской концепции кастовости. Это самый известный аспект индуизма – и ни в чем другом внешний мир не осуждает индуизм так решительно. В кастах есть и смысл, и его искажение. И в рассуждениях об этом предмете все зависит от нашей способности отделять одно от другого.