Миры Артура Гордона Пима

В ходе той нашей беседы я пришел к заключению, что он прочитал почти все все книги, прочитанные мной, и многие другие. Мы беседовали на предмет истории Англии и Франции с полным знанием дела. Он читал не только английскую, французскую и немецкую литературу, но также английские переводы испанских, русских и итальянских авторов; и поразил меня своим глубоким знанием Скотта, Диккенса, Балвера, Теккерея и других наших писателей. Особенно он восхищался Гете. О Сервантесе доктор Бейнбридж держался того же мнения, что и все мы: впервые он прочитал «Дон Кихота» в возрасте восемнадцати лет, когда тяжело болел и страдал меланхолией, и смех помог ему подняться с постели и распроститься с унынием. «Дон Кихот», сказал он, единственная книга, которую он читал в полном одиночестве, то есть про себя, и которая заставляла его смеяться вслух. Научные труды, особенно относящиеся к области физики, он просто обожал. Он имел воображение самого очаровательного свойства. В ту пору жизни у меня была просто страсть к исследованию человеческой природы: я любил теоретизировать по поводу мотивов и результатов человеческих поступков, вероятных причин известных или предполагаемых следствий – одним словом, считал себя философом. Я никогда прежде еще не встречал человека, который вызывал бы у меня такой интерес, как этот молодой американец. Но и получив возможность узнать доктора Бейнбриджа поближе, я по-прежнему многого в нем не понимаю даже сейчас, когда двадцать с лишним лет спустя пишу эти строки и вспоминаю удовольствие, доставленное мне нашим непродолжительным знакомством в далеком Иллинойсе. Безусловно, он обладал умом истинного ученого. Он сам говорил, что не очень любит поэзию – имел ли он натуру поэтическую? Он любил прекрасное в жизни: любил симметрию в форме, любил гармонию в цвете, любил хорошую музыку. И все же, хотя он читал англоязычных поэтов, казалось, стихи интересовали его значительно меньше прозы. Мысль о таком противоречии озадачивала меня на протяжении всех лет, прошедших со времени нашего общения. Как я заметил выше, доктор Бейнбридж ценил прекрасное и все известные проявления прекрасного, но строгая метрическая упорядоченность языка вызывала у него почти отвращение. Мне часто думалось, что в силу каких-то особых обстоятельств детства он проникся неосознанным отвращением к самой стихотворной форме. Однако из данного правила было исключение, о котором я поведаю ниже.

К тому времени, когда мы выкурили по сигаре, мы обменивались мнениями и критическими суждениями по поводу всех английских и американских писателей, приходивших на ум. Среди книг на моем столе лежал томик Байрона, хотя в основном это были сочинения американских авторов – Готорна, Ирвинга, Лонгфелло, По и нескольких других. Взяв означенный томик и бросив на него взгляд, доктор Бейнбридж заметил, что, если бы все поэты походили на Байрона, он посвящал бы больше времени чтению стихов. Я помню замечание, которое он сделал по поводу личности Байрона, кладя книгу обратно на стол. «Бедняга! – сказал он. – Но чего можно ожидать от человека, у которого мать имеет столь бурный темперамент, а жена холодна как лед? Характер женщины формируется в значительной мере по влиянием мужчин, появляющихся в ее жизни; а характер мужчины в еще большей степени складывается под влиянием женщин, его окружающих. Я задаюсь вопросом, состоял ли когда-нибудь Байрон в близких отношениях с настоящей женщиной – женщиной, нормальной одновременно в части интеллекта и в части нравственности, женщиной со светлым умом и горячим сердцем. На мой взгляд, ни один мужчина не становится настоящим мужчиной без благотворного влияния настоящей женщины».

Сейчас я плохо помню, как именно доктор Бейнбридж отзывался обо всех затронутых в нашей беседе американских авторах, за исключением По; и у меня есть свои причины ясно помнить все, что он говорил о последнем, – по сути и почти дословно. Из всех писателей сильнее всего (за единственным исключением) меня интересует По; и мне кажется, как личность и как художника, доктор Бейнбридж ставил Эдгара Аллана По выше всех прочих творцов, оставивших миру наследие англоязычной поэзии и прозы. И такое мнение, искренне полагаю, объяснялось отнюдь не национальностью данного писателя. Если у Бейнбриджа и были какие-то узкие национальные предпочтения, то я о них никогда не узнал.

Об Эдгаре По, как о поэте, он отзывался с восторгом – разумеется, «Ворон» удостоился самых высоких похвал: это неповторимое и поистине великое стихотворение, заявил Бейнбридж, он считает лучшим из написанных на анлийском языке.