Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Лондонский маленький призрак,
Мальчишка в 30 лет, в воротничках,
Острый, задорный и юркий,
Бледного жителя серых камней
Прилепил к сибирскому зову на “чоных”
Ловко ты ловишь мысли чужие,
Чтоб довести до конца, до самоубийства.
Лицо энглиза крепостного
Счетоводных книг,
Усталого от книги.
Юркий издатель позорящих писем,
Небритый, небрежный, коварный,
Но девичьи глаза.
Порою нежности полный.
Сплетник большой и проказа,
Выгоды личной любитель.
Вы очаровательный писатель-
Бурлюка отрицательный двойник.

(III, 292)

Мандельштам писал: “Я заключил перемирие с Дарвином и поставил его на воображаемой этажерке рядом с Диккенсом” (III, 201). Хлебников заключает отнюдь не воображаемое перемирие с Крученых, ставя его рядом с диккенсовским героем. “Бледный житель серых камней” – никакая не птичка-каменка (“крученок”), а Оливер Твист, к которому добавляется хвостик сибирского имени (Круч-еных). Этот, как сказал бы Белый, верч имени и закручивает сюжет. Поэт – “сплетник”. Отрицательным двойником Бурлюка болтун и проказа Крученых оказывается по коварному правилу буравчика. В одноименном стихотворении Бурлюк “И точно бурав ‹…› сверлил собеседника” (III, 289). Оба они, “жирный великан” Бурлюк и “юркий” малыш Крученых, – необходимые двигатели футуристического издательского дела. У Маяковского:

Сущность поэзии в том,
чтоб шею сильнее завинтить винтом.
Фундамент есть. ‹…›
Я и начал!
С настойчивостью Леонардо да Винчевою,
закручу,
раскручу
и опять довинчиваю.

(IV, 109)

Всякое стихотворение устремляется в своей кратчайшей форме к тому, чтобы стать романом и городом. Именно так Мандельштам определял поэтику Ахматовой. Именно о романе-городе написаны многие стихи Пастернака (“Город”, “Бальзак”, “Белые стихи” и др.).

Всякое строящееся стихотворение должно вести себя, как Москва в трамвайном кольце “А” и “Б”, – “А она то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог” (III, 48). Краткость и сжатие стиха – залог его амплифицированности, вплоть до рождения космической улыбки. Москва ведет себя по тому же правилу буравчика: при закручивании, движении по часовой стрелке, по кольцу “А”, она утапливается, сжимается; при движении посолонь, по кольцу “Б” – она растет вверх, как вывинчивающийся бурав. Так же ведет себя и открывающаяся, растущая справа налево, с востока на запад кольцом “Б” и закрывающаяся по часовой стрелке до немоты, как кольцо “А”, Книга.

Устремляясь на юг (вниз) в “субботнюю Армению” Мандельштам ищет на горе Арарат (верх) свое “гробовое дно”, “каменнокровность” и “твердокаменность”. Именно Гора содержит первообразы прошлого и будущего: “Если приму как заслуженное ‹…› твердокаменность членораздельной речи,- как я тогда почувствую современность?” (III, 386). Самым трудным оказывается увидеть близкое, настоящее, ту самую ироничную, москвошвейную современность. И Мандельштам начинает улавливать ее черты: “На мой взгляд, армянские могилы напоминают рыжие футляры от швейных машин Зингера. Молодежь звала купаться всех жизнелюбивых. [Томная дама яростно читала, лежа в парусиновом кресле, одну из великих книг нашей москвошвейной литературы]” (III, 375). Сдается, что дама читает неистребимо жизнелюбивые “Двенадцать стульев” Ильфа и Петрова.

Весь уничижительный запал сквернословия в адрес литературы и литературной критики поэт истратил в своей “Четвертой прозе”. Его обвинительный пафос сосредоточен на лакействе и сервилизме, разрешенности и всетерпимости (читай: продажности) обитателей Дома Герцена, превращенного в “дом терпимости”. Но нигде Мандельштам не говорит об искажении реальности или лживости собратий по перу. Потому что для него, как и для Пастернака, искусство всегда врет. Эта специфическая лживость изначально встроена в конструкцию книги ее об-лож-кой.

И какие бы политические, любовные, даже гастрономические линии не переплетались в стихотворении “Неправда”, вхождение в избу к неправде – посещение и чтение Книги: