Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
– Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.
А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.
– Захочу,- говорит,- дам еще…-
Ну, а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу – куда там – в плечо
Уцепилась и тащит назад.
Вошь да глушь у нее, тишь да мша,-
Полуспаленка, полутюрьма…
– Ничего, хороша, хороша…
Я и сам ведь такой же, кума.

(III, 48)

Изба неправды сродни горе: “горшок”, “горячий отвар”, “гроб”, “порог”. Блоковское признание “Я сам такой, Кармен” звучит здесь горькой иронией близости к шестипалой хозяйке: “Я и сам ведь такой же, кума”. Поэт равен кривотолку книги. Он неразрывно связан с мировой пучиной эпохи.

Свое исповедальное покаяние Пастернак разворачивает как беседу с книгами, где темой служит “ложь”, а вариациями – “обложки”, “память” и “клевета”. Текст называется “Клеветникам”, с отсылкой к пушкинскому стихотворному тезке. Он стоит первым в разделе “Я их мог позабыть” поэтического сборника “Темы и варьяции”. Ведущие спор голоса раздваиваются – то говорит сам поэт, то стоящие на полках за стеклом книги, выступающие обличителями. “Сестра моя – жизнь” пребывает в мире детства и искусства, она существует в книгах. Книга – жизнь, которая больше самой жизни. Речь идет о праве быть слева. “О левые,- а нас, левейших,- / Румянясь и юнясь?”. Слева – поэты, не забывающие свою связь с детством. Из княжества этой истинной жизни выбывает именно тот, кто забывает о глубинах своей детской начитанности, питавшей душу. Справа остаются поборники быта, вещей, подарков, богатства, наконец. Эти забывчивые и становятся реалистами, настоящими к-лев-етниками. Сейчас только восемь строк из стихотворения “Лето”, вкрадчивый смысл которых уже содержит терминологическую подоплеку забывчивости и ложно понятых громких лозунгов революционной действительности. Текст отсутствует в рукописях “Сестры…” 1919 и 1920 годов, а значит, был написан позже, когда в “летнем” лице революции явственно проступили убийственные черты:

Скорей со сна, чем с крыш; скорей
Забывчивый, чем робкий,
Топтался дождик у дверей,
И пахло винной пробкой.
Так пахла пыль. Так пах бурьян.
И, если разобраться,
Так пахли прописи дворян
О равенстве и братстве.

(I, 164)

У дверей топчется, сеет долгий, затяжной дождь – обложной, то есть затяжной, когда все небо затянуто серой пеленой. А человек обложлив – забывчив, рассеян (не туда кладет). И если разобраться, то все пахнет вином и виной – прописные книги дворян о свободе, равенстве и братстве на деле обернулись ложью и кровью насильственного переворота. Вяч.Иванов:

Вот – кладбище, и у входа:
“Братство. Равенство. Свобода…”
Здесь учился Данте сам
Силе дверных эпиграмм.

(I, 628)

Потому-то и раздел в “Темах и варьяциях” озаглавлен “Я их мог позабыть” – по зачину второго стихотворения:

Я их мог позабыть? Про родню,
Про моря? Приласкаться к плацкарте? ‹…›
О, не вы, это я – пролетарий!

(I, 201)

Реалисты, твердившие о правде, оказались обманщиками, клеветниками. “Леф” к 1930 году передвигается слева направо – к власти, доносу, львиной щели. Тогда и прозвучит выстрел Маяковского. Его сборник назывался “Летающий пролетарий”. Поэт – это пролетающий и падающий в море Икар. Это дар, полученный из детских книг. Спасение – в нем. “Только детские книги читать…” (Мандельштам). И эти корни и корешки книг не забываются:

О детство! Ковш душевной глуби!
О всех лесов абориген,
Корнями вросший в самолюбье,
Мой вдохновитель, мой регент!

(I, 199)

– возглас самого Пастернака, и завершающая строфа, лукавый отклик его собеседников-книг:

Дункан седых догадок – помощь!
О смута сонмищ в отпусках,
О боже, боже, может, вспомнишь,
Почем нас людям отпускал?

(I, 200)