Mischling. Чужекровка

Поезд с легкостью перенес нас на три мили в сторону Кракова. Я смотрела в окно: дороги заполонили беженцы, возвращавшиеся домой фермеры, бредущие в неизвестность красноармейцы. Мерзлые поля были изрыты гусеницами танков. Вскоре мы оказались в деревне, которую война обошла стороной: об этом говорил ряд целых и невредимых сельских домов, прямоугольных и белых, словно кубики рафинада. Следы траков заканчивались как раз там, где начинались дома. Из поезда нас высадили. Когда Отец Близнецов закончил перекличку и сосчитал всех по головам, рядом возник высоченный, свирепый русский солдат, с потным от усердия лицом.

– Свиньи! – проорал он. – Свиньи!

И грозно замахал руками, одна из которых сжимала винтовку. На сером лице лиловыми ранами – а может, слабо пришитыми пуговицами – выделялись глаза. Наша неровная колонна двигалась вперед, а он горланил одно и то же:

– Свиньи! Стоять, свиньи!

Отец Близнецов объявил привал. Такое бывало редко, но сейчас его охватил ужас; выглядел он словно сейчас сложится внутрь себя и исчезнет. Неужели нас ждет такой конец? По его лицу можно было догадаться, что сейчас он задает себе именно этот вопрос.

Направляясь к горлопану, он держал в вытянутой руке свой список. Бумага дрожала почище, чем от порывов ветра. Но солдат даже не удосужился взглянуть на длинный перечень имен. Он просто вскинул винтовку и прицелился. Средние дети попрятались за спины малышни. У Мири затряслись руки, впившиеся в рукояти тележки. А мы стояли и смотрели на солдата, пока не раздался выстрел. Пуля прошла значительно левее дороги.

На нас с возмущенным видом, хрюкая и повизгивая, неслась пара здоровенных кабанов, пятнистых и круглых, как бочонки, и с пеной на рылах. Солдат прервал их забег: для начала он прострелил им передние ноги, а затем пустил каждому пулю в голову. Нам оставалось только смотреть, как эти туши утопают в снегу с какими-то младенческими стонами и всхлипами.

К виду окропленного красным снега нам было не привыкать. От вида крови никто не грохнулся в обморок. Но из-за этой расправы что-то в нас надломилось, и многие беззвучно заплакали, как научились в лагере. Дети бились в истерике, а потом София, крохотная четырехлетняя девочка, наделенная царственными манерами, неуклюже повалилась на землю и, вопреки своему обыкновению, разразилась диким воплем – она рыдала за всех. Солдат покосился на нее в недоумении: мол, с каких это пор голодные девчонки воротят нос от такого изобилия? Он опустил винтовку, победоносно кивнул в сторону туш и пожал руку нашему командиру. Да, стоит сказать, что в этот вечер все, и взрослые и дети, отлично поужинали, напрочь забыв о том, что такое голодное урчание в животе, хотя я не могла забыть панику в глазах зверей, даже когда утоляла голод их плотью.

В тот миг мне захотелось, чтобы у меня вообще отшибло память, насовсем.

С наступлением темноты нас откуда-то с обочины позвал фермер. Сперва мы видели только его бороду, мирно белевшую во мраке. Он предложил нам заночевать у него в сарае. Отец Близнецов, хотя и намеревался как можно скорее добраться до Кракова, который, по слухам, пострадал очень незначительно, не смог упустить такую возможность, тем более что его армия заметно сдала. Кляйны канючили на каждом шагу, Боровские жаловались на холод. У Петера башмаки прохудились настолько, что голые пальцы ног торчали наружу.

И что еще хуже, Давид Хершлаг слег окончательно: мальчишеский желудок не справился с такой тяжелой пищей. Тощий живот сильно раздулся, будто лопался от яда. Последние десять миль Отец Близнецов и без того нес его на руках. И хотя наш командир всегда проявлял осторожность в отношении сельских жителей, он с благодарностью согласился на предложение старика-фермера.

Мы благоговейно вошли в сарай, где обитала только стая кур-пеструх, распространявшая свои куриные запахи. Тут и там белели кладки яиц. В сарае было тепло и живо, костлявый петух разгуливал туда-сюда, гоняя грудастых несушек. Для кур наше вторжение не представляло никакой опасности, поскольку мы запаслись свининой, и, когда все, кроме Давида, наскоро поужинали во второй раз, Отец Близнецов отправился в угол сарая и попытался вздремнуть, а Мири тем временем переходила от ребенка к ребенку, делая перевязки, растирая ноги и давая напиться из фляги.

После каждого обхода она возвращалась к Давиду, который в поту и ознобе лежал на соломе. В тревоге переглянувшись со мной, Мири попросила Петера помочь устроить Давида поудобнее. Петер соорудил надежное гнездо, выстелил его моим шерстяным одеялом и бережно, словно драгоценное яйцо, перенес туда мальчонку. Тот силился улыбнуться… а потом уставился на потолочные балки, созерцая какое-то невидимое нам зрелище, и Мири вновь завела «Изюм да миндаль»:

Спи, малютка, спи.

Она по-птичьи перегнулась через край гнезда и тихо баюкала Давида, создавая для него какую-то иллюзию покоя.

День четвертый