Миша-Мишутка Романов

Мне казалось, мои доводы убедили английского посла в недавней беседе, но нет. Меня сдали. Николай-Одноглазый больше не царь. Он никто. Фигляр. Шут. Ему можно приветливо улыбаться, всаживая нож в спину.

Даже без извинений положенных в таких случаях по неофициальному протоколу.

Еще в Январе, когда стало ясно, что Михаил начал четвёртую неспешную волну наступления, сплетники говорили, что если бы брат хотел, всё давно бы решилось одним броском — брат просто долго и основательно переваривает съеденное.

Его Армия всегда побеждала — организованное сопротивление в последний раз развалилось через три недели после начала. В большинстве городов ещё до прихода войск нового императора местные подпольные комитеты РСС с помощью рабочих и распропагандированных солдат организованно брали власть в свои руки.

Половину своих земель местные помещики, наученные горьким опытом, отдавали сразу, кто не успел или был в чёрных списках и не убеждал — исчезали.

Всё так же как было на прежде захваченных территориях. Чернь ликует. Заодно вешают всех недобитых народовольцев, демократов и прочих несимпатичных брату личностей.

Что касается гвардии и армии — повальное дезертирство младших чинов. Из старших, семьи которых не в чёрных списках, в открытую восхищаются младшим и его победами.

В прошлую кампанию доходило до смешного — многие офицеры ложат в карман золотые десятки с изображением Михаила, надеясь, что пули их минуют. Многие мечтают поучаствовать в золотой лихорадке охватившей как Магаданский округ, так и вновь присоединённую Аляску.

Мне оставались полностью верны те, которым нечего терять — чёрные списки. Но в эти списки панически боятся попасть те, кого в них ещё нет.

Бояться совершить один из тех поступков, который по разъяснению Михаила, приведёт их туда. Это в лучшем случае приводит к саботажу с их стороны.

Кто в списках панически распродают за гроши имения и с ручной кладью бегут за границу. На такие ходячие денежные мешки ведётся настоящая охота, как бандитами, так и шпионами брата. Хоть часто сложно понять кто из них кто. Польша почти полностью перестала подчиняться. Глупцы. Скоро он дойдёт и до вас.

Молиться будет поздно. А со мной всё решиться завтра. Кем же интересно я стану.

Если монахом — то приму имя Иов, а если быть мне мертвым, то не всё ли равно как меня звали.

Я представляю то место, где, возможно, настигнет меня смерть. И думаю о деде, скончавшемся после ранения в своей кровати. Об отце, спешащем в Москву захваченную войсками его младшего сына в тщетной надежде его остановить, его поезд пошёл под откос — Имперская правда обвинила народовольцев.

Но всем и так понятно кто стоял за крушением на самом деле. Завтра, завтра всё решится.

P.S.

Эти бумаги переданы мной моему куратору в канцелярию десятого отдела РСС.

Они найдены мной 9 мая сего года в кармане одного из трёх трупов найденных близ монастыря. В каждом теле было по две огнестрельных раны — одна в живот, одна в голову. Более никаких документов необноруженно. Двое из найденных, были вооружены.

О бумагах никому кроме меня неизвестно. Похороненны все трое на монастырском кладбище.

Всегда верен Государю и Отечеству иеромонах Ипатий.

Глава 29

Территория Российской Империи.

Земля. Тресково-Царьград-Вена-Ейск-Москва.

1885–1920

Тресковы мы от рождения. И деревня наша Тресково называется, точнее называлась.

Скоро и я уйду — последний её обитатель. Но род мой не прервется. Пять сыновей, оставляю чай. И дочь Любоньку.

Но в ушах звучит уже песня смерти. Пора. Ещё пару строк.

Начну, пожалуй, с рождения. Родился я в деревне на Москве реке.

Рыбачили помаленьку. Ясно дело в город рыбу возили. Ясно дело в город рыбу возили. Отец мой Михал Степанович пил умеренно, мать, конечно, поколачивал, как же без этого, да и от работы не отлынивал.

Нам с братишками на калачи хватало. Но беда приключилась, шесть лет мне было.

Отец в Москву собрался рыбу сплавлять, я как самый старший ему помогал грузить лодку. Осень была, вот и простудился я.

Как говорят сейчас грипп, переходящий в воспаление лёгких — а тогда лихоманкой звали, оглох я.

Вот после этого и стали меня в деревне кликать Димка-немой. Говорить я стал плохо потому что. А ты попробуй, погуторь, если сам себя не слышишь.

А слышал я только ружейные выстрелы да громкую музыку и то чуть-чуть.

Про музыку я в двенадцать лет узнал, когда гренадёры близ деревни останавливались. Мы мальчишки бегали на них поглядеть — вот тогда я мелодию духовых и услышал. За царя, за родину, за веру — играли.

Рос я дальше — и всё у меня было как у людей. Ходил в церковь, ловил рыбу, за девками бегал, если была работа подённая у местного помещика Кузякина — не чурался и её.

Поп наш, добрая душа, грамоте меня обучил — чтобы библию читал — раз слушать не могу. Восемнадцать мне исполнилось, когда посватался к девке одной справной, не красавице — но кто другой за немого пойдёт.

Нажили мы с ней за семь лет троих детишек, а одного в младенчестве схоронили.