Мишн-Флэтс

— Вы понимаете, что происходит? Это ведь убийство первой степени! То есть преднамеренное. Был план. Я уже пытался найти аргументы, чтобы хоть как-то обелить вас, снизить обвинение до убийства в пылу эмоций или даже до убийства по неосторожности, по незнанию. Не получается. Факты не пригнешь.

Помню, он при этом нервно потирал переносицу.

Еще меня поразила фраза, которую он произнес затем:

— Сволочная работа. Иногда я сам себя ненавижу.

Это было сказано так серьезно, что я подумал: нет, не кокетничает. Трудно ему с таким в душе работать обвинителем.

С тем мы и расстались. Собственно говоря, ни с чем.

И вот передо мной отец — с кровью Данцигера на одежде, на лице, на волосах…

— Я не мог позволить ему, Бен! Сперва Энни, а теперь вот и ты. Все у меня отнимают! Я не мог ему позволить, не мог! Когда я услышал, как он с тобой говорит… Ах, Бен, Бен, что же нам делать?

Я ни на что решиться не мог.

Как должен поступить в подобной ситуации полицейский?

Как должен поступить в подобной ситуации полицейский — и сын убийцы?

В итоге я принял однозначное решение.

— Где револьвер, отец?

— Я выронил его.

— Где?

— В бунгало.

— Отец, револьвер надо обязательно забрать оттуда. Прямо сейчас. Ты меня слышишь?

Я не прошу извинить мое поведение или поступок моего отца. Одно вам надо понять: не было у меня мужества — силы воли, силы характера или еще чего, — чтобы принципа ради уничтожить свою семью. Мать умерла. Данцигера уже не вернешь. А отец — вот он. Живой. Все еще живой. Убить его своей честностью?

Словом, мы сходили в бунгало, забрали револьвер, заперли дверь.

И стали ждать.

Каждый час был что неделя.

Я еще несколько раз ходил в бунгало.

Ворочал тело Данцигера. Прочел все бывшие с ним дела.

Из одного документа я узнал, что выстрел в глаз является фирменным убийством преступников из банды некоего Брекстона из Мишн-Флэтс.

Это давало мне надежду: отец именно так застрелил Данцигера.

Соответственно я поработал над местом преступления, дабы создать впечатление, что прокурора убил бандит. Из мести.

Чтобы отсрочить случайную находку тела и неявным способом уничтожить папки Данцигера, я затопил его «хонду» в озере.

Затем в последний раз запер бунгало. Теперь оставалось только ждать и надеяться на лучшее.

Буквально через несколько дней отец запил. Это создавало дополнительные трудности. Кто знает, что он может сболтнуть по пьяному делу!

Я по-прежнему ждал. Мне не хотелось самому «обнаруживать» тело. Пусть его найдет кто-либо другой, чтобы я никак не был связан с этим делом.

В глубине души я носился с надеждой, что тело никогда не найдут. Точнее говоря, найдут слишком поздно, когда степень разложения уже не позволит связать убийство с моей семьей. Достаточно наивная надежда…

В какой-то момент нервы у меня не выдержали, я устал от ожидания и лично «наткнулся» на труп.

Студенту-историку следовало быть умнее. История учит нас: ничто не кончается по воле людей. Всякая причина имеет свое следствие, звенья событий нерасторжимы, ни одно нельзя «украсть из истории». Можно не знать о каком-то событии, но оно существует во веки веков, оно работает, оно родило другие события.

Одно страдание производит другое. Цепь горестей бесконечна. Одно я мог: боль моего отца спихнуть другому, для меня чужому человеку…

* * *

На другом конце озера, на холмах, темнели силуэты елей.

Гиттенс что-то говорил, я почти не слушал. Мы стояли вдвоем в нескольких футах от воды.

— Когда я был мальчишкой, мы раз отдыхали в месте вроде этого. В Нью-Гемпшире, в домике на берегу озера. Всей семьей. Помню, в одном из соседних домиков жила девочка с родителями. Моя ровесница. Хорошенькая такая блондиночка. В голубеньком купальном костюме, хотя прикрывать еще нечего было. Она любила заниматься гимнастикой на берегу. Никогда не забуду ее спортивную походку, словно она в любой момент готова сделать с места тройное сальто…

Гиттенс задумчиво помолчал, глядя в темную воду.

— И знаешь, я, дурачок, так и не решился с ней заговорить.

Только самым-самым краем уха я его слышал. Я ощущал себя раздавленным, разбитым, сломленным, уничтоженным. Как домик-развалюшка. Еще вроде стоит, а толкни его плечом — и на части. Нет, страха я не испытывал; слишком много его пережил. То, что я чувствовал, было ближе к изнеможению. Даже к своего рода равнодушной скуке. Я сдаюсь. Твоя взяла, госпожа Судьба! Ну и что?

Гиттенс, очевидно, постоянно наблюдал за моим лицом. И заметил перемену в моем состоянии.

— Ну-ну, — вдруг сказал он успокаивающе, — не скисай, Бен. Не теряй голову и ворочай мозгами!

— Чего вы хотите, Гиттенс? — произнес я устало.

Вместо ответа Гиттенс не спеша обыскал меня — с головы до ног.

Дождь, до этого неприметно моросивший, вдруг припустил.

— Что же ты теперь намерен предпринять, Бен? — спросил Гиттенс, довольный результатом обыска.

Я молчал.

— Ты же должен был иметь запасной план. Стратегию на самый худший случай.

— Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.

— Не ломай комедию! Такой въедливый ум не может не иметь резервного варианта на черный день!

— А какой запасной план имеете вы? И какая ваша стратегия на черный день?