Мисс Бирма

Разъезжая по Рангуну по делам, связанным с «Ла Рош», в сопровождении зловещего черного автомобиля, всегда неотступно следовавшего за его старенькой развалюхой, Бенни постепенно постигал ужасающую картину того, что время сотворило со страной. Как и прежде Аун Сан, У Ну колотил в барабан единства, декларируя желание преодолеть раздоры между этническими группами («преобразовать их клановость в патриотический национализм, дабы любая угроза Союзу стала столь же нестерпима, как угроза собственной семье», это слова премьер-министра), но на деле его программа, по мнению Бенни, продвигала идею полной бирманизации страны. По указу, выпущенному Ну, только бирманцы могли работать в правительственных учреждениях и школах, где историю преподавали с позиции бирманского национализма; основанное им министерство по делам религий откровенно насаждало буддизм. От заезжих торговцев Бенни слышал и о иных, менее явных, проявлениях дискриминационной политики – например, государство урезало земельные участки «иностранцев» (пусть их семьи и жили в Бирме не один век), прошения представителей меньшинств почти всегда натыкались на отказ, и неважно, о чем шла речь: получение водительских прав, кредит, гражданство. Бенни нисколько не удивился бы, реши премьер-министр заодно с «иностранцами» вышвырнуть на свалку и англизированное название страны и переименовать ее в Мьянму – в честь названия самой распространенной этнической группы. По крайней мере, тогда всему остальному миру стало бы очевидно – так ли? – что бирманское правительство преследует одну-единственную цель – монополизировать власть в руках народа мьянма.

Остальной мир… Все отчетливее – играл ли он с детьми, обдумывал ли освобождение Риты, пытался ли ради Кхин изобразить прежнего себя – Бенни понимал, что он обязан сделать то, что напрямую связано со свободой для жены и ее народа. Он должен отправить сообщение на другой конец света. Но как? И какое сообщение?

Одной душной ночью он мерил шагами кабинет, почти голый, в одних трусах, и бормотал себе под нос:

– Проблема… Вот ведь проблема…

Часы на столе громко тикали, подчеркивая, сколь нерасторопен он в своих попытках добраться до искомой цели. Бенни загасил сигарету и все расхаживал в тусклом свете торшера. Проблема же заключалась в том, что между людьми всегда будут разногласия и никакие указы Ну, никакие коммунистические лозунги не способны их преодолеть. На это способна лишь демократия.

– Но даже если я верю, что все мы братья и сестры, несмотря на наши различия, – бормотал Бенни, – даже если я верю в это всем сердцем, но если ты в это не веришь – если ты измываешься над моими братьями, потому что они для тебя чужаки, потому что считаешь их ниже себя, – то мне ничего не остается, как бороться с тобой, защищать людей от твоего произвола…

Он закурил очередную сигарету, с минуту задумчиво дымил, глядя в открытое окно на луну. Ветерок доносил густой аромат цветущих деревьев и дождя, теплыми каплями стекавшего с крыши. Он будто все еще в тюрьме.

– Да! – Похоже, он нащупал истину. – Человек, живущий в государстве, которое – в результате бирманизации, например, – уничтожило культуру этого человека, более не обладает правом на свою культуру. Это, по сути, тюрьма… – Бенни затянулся. – А что, если мы разделим страну на национальные государства в составе федеративной демократии? И каждое из таких государств получит определенную степень свободы?

Даже просто прознеся эти слова вслух, он впал в уныние от безнадежности, от влажности ночи и от сонма проблем, которые породит его решение.

– Все это чушь! – выкрикнул Бенни и яростно отшвырнул недокуренную сигарету. – Бирманцы никогда не уступят и клочка территории!

– Папа?

Вздрогнув, он обернулся и увидел в дверях Луизу, ее длинные косы печально свисали до пояса. Косы были данью детству, которое дочь уже переросла. Луиза была довольно рослой для своего возраста, обрела уже отчетливо женские формы, а с ними прибыли и их спутники – переменчивость настроения, повышенная чувствительность. Но в глазах ее Бенни видел все ту же детскую потребность в утешении. В последнее время дочь завела привычку заглядывать к отцу, когда он меньше всего того ожидал, она будто изучала его, пыталась понять, какая его часть уцелела, – какая часть отца, которого она знала прежде, продолжает существовать в этом доме, в самой этой жизни, которую они все пытаются возродить.

– Не можешь уснуть, дорогая?

– Что ты делаешь?

В вопросе не было ни подвоха, ни укора. Но что-то в ее глазах, в непроницаемом взгляде заставило Бенни почувствовать себя маленьким, загнанным в угол, никчемным. Глаза сияли тревогой, скрытой яростью – чувствами, на которые он сейчас был неспособен. То, чем он сейчас занят, называется ничего, пустая трата времени.

– Если ты не готов бороться с несправедливостью, – сказал он, – если не готов рискнуть всем ради свободы всех людей…

– Да? – тихо произнесла она.

– Иди спать, – сказал он резче, чем намеревался. И добавил мягче, чтобы разгладилось ее встревоженное лицо: – Уже очень поздно.